Лето волков

Полетела кастрюля с летней печи, из нее посыпались алюминиевые ложки. Иван и Глумский разняли сцепившихся. Ястребок горячился:

– А шо, не могу сказать? Я в двух боях не жалел себя!

– И дальше не жалей, – буркнул Валерик. – Твоя задача в пределах огорода. А мне в составе Дунайской флотилии Европу освобождать!

Он положил автомат на стол и поднес ладонь к бескозырке.

– Полаялись, – почему-то с явной радостью произнесла Тарасовна.

– Известно, где гроши делят, там свара, – заключил Маляс.

Глухарчане расступились, пропуская Валерика.

– За шо тебя знов обидели? – спросила Кривендиха.

– Мамо, не ту волну поднимаете. Прошу на два слова.

У летней печи разговор все еще носил драматичный характер.

– И шо ж, мы вдвоем с председателем пойдем в пекло? – интересовался Попеленко. – Все село оставим без руководства?

Глумский решил вопрос, сказав:

– Люди еще будут. Заманчивое дело – побыть рядом с такими деньгами.

3

Гнат, с пустым мешком, шагал по едва заметной тропинке через лес. Изредка доставал из кармана кусок хлеба с салом и, откусив, продолжал петь.

– Ой, ходила дивчина по чорныцю,
Та нарвала дивчина волче лыко, ой!

Перед Гнатом открылся хорошо знакомый ему пейзаж УРа. На заросшем холме, среди травы, виднелись серые проплешины бетона. На вершине, среди подроста, сидел Степаха, положив на колени карабин. Там, где прошел Гнат, из-за деревьев показался Сенька. Он скрестил и развел руки, обозначая, что за Гнатом никто не следит.

Степаха встал во весь рост и начал спускаться.

– Ой, не ешь ты, дивчино, волче лыко,
Бо з тобою, дивчина, буде лихо, ой…

Степаха повел певуна не к стальной двери, а к запасному, укрывшемуся в зелени входу. Обоих словно поглощает холм.

4

Центр жизни опять переместился к конторе. Глухарчане расхаживали, стояли группками или по одному, как птицы у амбара с зерном. В сторонке ждали новостей Крот с женой. Кузнец надел пиджак с подколотым рукавом.

Солнце высвечивало яркие черепки посуды во дворе. У гончарни Голендухи пилили доски, строгали, ладили гроб.

– Подгорбыльник! – жаловался старший. – Разве с такой доски гроб? В старое время пану Сизовскому с ванчесу резали! Дуб тыщу лет в реке лежал. Железо! Заранее готовили! Пан еще здоровый бегал, а уже обеспечился!

– Умели жить, – поддержал младший.

В конторе были следы разгрома. Окна завесили кусками дырявого брезента. Горела лампа. На полках – изделия заводика, дипломы, грамоты. Часть экспонатов валялась на полу, хрустели осколки: Горелый и здесь искал свое добро. Сейф раскрыл темный зев, дверца висела на одной петле.

Гончар, накрытый занавесью, лежал на лавке, у стены, обмытый и переодетый. Высовывались очищенные от глины, навакшенные сапоги. На стенах портреты под общей надписью: «Мастера «Золотые руки». Среди мастеров сам Семеренков. В углу сложили пустые бумажные мешки, немецкие, с орлами и свастикой, с полустертыми готическими надписями. Свет пробивался через завешенные окна. С улицы доносился гомон.

Иван резал ножом стопку старых обоев, превращал их в «купюры». Глумский набивал мешки обрезками. Бубнил глухо:

– В таких мешках немец хоронил своих. Сначала в гробах, потом в мешках. А потом навалом, вот и вся история войны… Надо колхозную наличность на стол выложить. Наглядную агитацию!

– Вон твоя наличность, – Иван показал на открытый сейф.

– Деньги в сейфе держат дураки, – сказал Глумский.

Гвоздодером он приподнял половицу у стены. Достал деревянный ящик, ухватил пятерней, высыпал на стол разноцветные дензнаки.

– Кот наплакал. Семь тысяч триста двадцать два рубля. А вот это настоящая ценность, – он извлек из ящика нечто, завернутое в холстину.

Развернул. Глечик! Светлый, безукоризненной формы, с орнаментом. Председатель щелкнул ногтем. Глечик ответил мелодичным звуком.

– Из жовтозарянки! Як хрусталь! Тот, шо в Берлин ездил. Мировой экспонат!

– Дай подержать, – говорит Иван.

– Осторожно!

Семеренков с портрета смотрел на свое произведение. Художник пририсовал гончару пиджак с галстуком.

5

Попеленчиха, с грудничком на руках, сопровождаемая ходячими босыми отпрысками, шептала Тарасовне:

– Токо, шоб, значит, никому. Слово мужу дала. Ни душе!

– Да вот те хрест! – мелькнуло троеперстие соседки.

– Семеренков, помираючи, указал место в карьеру. Глазами повел, шось блеснуло, як молния, и на том месте открылись мешки.

– Свят, свят, свят, – ужаснулась Тарасовна и еще раз перекрестилась.

– Все повные денег, сотельные, тридцатки… и ще сумка с золотом!

– Ой, боже!

– Мой не соврет. Он в почете. Сегодня бой держал. Глумский его на медаль подаст!

Попеленчиха отправилась к Яценчихе, а Тарасовна затрусила к кучке односельчан. Там ее сообщение вызвало смятение умов. Голендухи бросили гроб и пошли, с молотками и топорами, туда, где жужжали голоса. Тарасовна повторяла рассказ, особенно упирая на то, как «жахнули три молнии». Туговатый на ухо старший Голендуха требовал повторить еще раз.

– А ты шо, на концерте? И гроши платил? – цыкнула на него Мокеевна.