Лето волков

– Знаю. Через то и жила с тобой. Больше не хочу. У Вари в жизни хоть трошки любви было… у меня шо? Теперь и Вари нема. Тошно мне, Прокоп!

Кузнец сел на узел, склонил голову. Запустил пальцы в шевелюру.

– Як же я без тебя? Я ж не сможу.

Олена присела на узел, рядом. Сидели, молчали.

27

Тося наблюдала, как Иван проверяет пулемет, магазины. Диски кладет в коробку. Коробку в сидор. Рвет на полосы простыню, сворачивает полотно в катышки. Наполняет из ковшика фляжку. В карманы дедовой телогрейки сует по гранате. Надевает на пламегаситель чехол, завязывает.

Буркан, лежа, поколачивал хвостом по полу: покидать дом с Иваном не собирался. Лейтенант выпрямился. Смахнул ладонью клок влажных волос со лба. Тося подошла, провела пальцами по бровям, глазам.

– Изучаешь? Я еще надоем.

Пальцы Тоси касались губ, носа. Иван понял: прикосновениями она пытается заменить слова. Она глотала воздух, как рыба. Речь теснилась ней, искала выхода, но пока за нее говорили пальцы.

…Выходя, Иван обнаружил, что Серафима, уткнувшись подбородком в ватник, прикорнула на лавке у крыльца. Бабка всхрапывала и дергалась во сне. Ноги утонули в валенках. Иван вздохнул. Он не имел права не вернуться. Закрывая калитку, лейтенант отдал честь флюгеру-петуху.

Тося, после ухода Ивана, осмотрела пустую хату. Только сейчас она осознала, что его нет и, может быть, не будет. Никогда! Она вдруг окунулась в черную, как болотный омут, пустоту. Схватила висевшую на распялке парадную гимнастерку. Прижала к лицу. От вздрагивания девушки позванивали медали. Гимнастерка не утешила. Бросила ее на лавку, выбежала во двор, на улицу. Догнала. Уткнулась в ворот ватника, то ли желая спрятаться, то ли стремясь навсегда вобрать живой запах его тела.

– Я… Я… – она все не могла поймать ускользающее слово. Пальцы дотронулись до губ, словно стремясь подтолкнуть слово. – Я… бу… буду… ж…дать… – по лицу Ивана она догадалась, что произнесла слово не в своем сознании, а вслух. Может быть, плохо, невнятно произнесла, но он понял, осветился улыбкой и прижал к себе, целуя ее лицо.

28

Во дворе Глумского, у летней кухни, где недавно были разработаны хитрые планы, светила подвешенная к ветке яблони «летучая мышь». Лейтенант и председатель проверяли патроны. Осматривали, щупали пальцами: нет ли заусенцев, помятости латуни. Осечка могла стоить жизни.

– Этот в сторону, – Глумский покрутил в пальцах патрон. – Цепляет.

Иван набил еще один магазин. Лес шумел под усиливающимся ветром.

Гость проступил из ночи неожиданно. Темный, пропитанный копотью, он не сразу выделился из темноты. Кузнец. На поясе большущая старинная кобура.

– Возьмете до себя?

Крот был насуплен и мрачен. Глаза смотрели исподлобья.

– С чего это вдруг решил?

– По размышлению. А то все… вроде токо гроши заробляю.

Глумский посмотрел на кузнеца с удивлением:

– Тебя уважают. Работник! Другой бы инвалидничал, а ты…

– Оно, это, вроде так… а для других я, может, этот, аксплутатор.

Иван и Глумский переглянулись.

– А как ты с одной рукой? – спросил Глумский.

– Мне ж на пианине не играть! – кузнец вытащил из кобуры тяжелый револьвер, положил ствол на культю. – На тридцать шагов любой горшок – вдребезг. Калибра як у пушки.

– Откуда он?

– Батя жандарма в семнадцатом разоружил. Револьвер французский, «лефоша» вроде. Шпилечного боя. Патронов три штуки. Зря тратить не буду.

– Ладно, иди готовься, – сказал Глумский.

29

– Гранаты взял? – спросил Глумский.

Иван похлопал по карманам. У него были «фенька» и «РГ-42».

– Одну переложь во внутренний карман, чтоб удобно дернуть. Живым нельзя! Семеренкова-то… Длинным шилом. В печень, почки. Вся кровь внутрь. Чтоб помучался. Так уголовники в лагерях казнили. Человек думает, ничего, заживет. Не всякий врач догадается.

Иван посмотрел на Глумского. Тот отвернулся. В жизни председателя было что-то, о чем он не хотел говорить. Значит, и расспрашивать ни к чему.

Иван положил «лимонку» в карман у сердца. Фонарь качнулся, побежали тени. Председатель посмотрел на темные кроны деревьев.

– Ишь, разыгрывается… Буреломный ветерок.

– Где Попеленко с Лебедкой? Время!

Глумский исчез. В сарае был слышен стук, скрип дверцы денника, ласковый, уговаривающий голос председателя. Через несколько минут он вывел оседланного Справного. Глаз жеребца вспыхивал под светом фонаря. Конь храпел, тыкался губами в щеку Глумского.

– Признал, наконец, – с гордостью сказал Глумский.

– Ну, Харитонович! Тебе что, не жалко жеребца? – Иван был потрясен.

– Езжай по главной дороге. Быстро проскочишь. Не жалей. Человек и конь – хитрая пара. Меж ними и любовь, и война… груз у тебя… укрепить!

Глумский ударил ладонью снизу вверх по животу коня, и тут же, как только Справный выдохнул воздух, подтянул подпругу. Затем проделал то же с двумя другими.

– Хорошо, седло с тремя подпругами, – сказал он. – А потник двойной!

Иван, упершись в стремя, не без труда сел на коня. В сидоре, как-никак, три магазина, на спине «дегтярь», в карманах гранаты. Жеребец сначала присел, недовольно всхрапнул, но потом привычно заиграл ногами, проскрежетал мундштуком, требуя движения.