Летом сорок второго

Шинкарев проломился сквозь толпу, вступил на шаткие доски помоста. В машине, закупорившей переправу, лежали раненые, из кузова доносились стоны. Лейтенант с гневом рванул водительскую дверцу, хотел отругать шофера, но едва успел подставить руки – убитый вывалился прямо на него.

Еще неделю назад он замирал с ложкой у рта, слушая рассказы своих повоевавших бойцов: «Под Киевом дело было. Бой страшный, себя не чуешь… Подносчику осколком живот распахало, так он со снарядом еще шагов несколько пробежал, а потом кишки выпали, он на них наступил… его так и приземлило».

Теперь Слава мог и сам рассказать такое, отчего не только замрет ложка у рта, но и кровь в жилах застынет.

Сегодняшний налет у Белогорья был страшнее вчерашнего. Переправа закипела работой: раненых сносили под деревья, помогали дойти туда и укрывали под ветками на случай нового налета. Командиры строили подразделения, подсчитывали потери. Среди снующих военных оказался майор с топориками саперных войск в петлицах, стал раздавать указания.

Подбежав к нему, Слава отрапортовал. Быстро смерив его взглядом, майор протянул руку:

– Соболев. 19-й понтонно-мостовой батальон. Материальной базой обладаешь?

– Имею орудия, но без снарядов, обещали подвезти…

– Сейчас сюда пробиваются мои ребята на грузовиках, а там у них столбы телеграфные, двуручные пилы, лопаты – все, что нужно для ремонта понтона. Одними столбами, чувствую, не обойдемся, придется еще деревья валить. Давай так сделаем: со своими пушкарями поищешь лошадей и подводы. Потом поедете в село, реквизируете у местных пилы, топоры и скобы. Шагай, лейтенант, действуй.

Козырнув, Слава поспешил к своей батарее. Слушая майора, он вспомнил несколько пословиц, где говорилось о жареном петухе, ударе грома, крестящемся мужике и загадочном раке, свистящем на горе.

Шинкарева и его добытчиков во дворах встречали по-разному: где-то безропотно выносили инструмент, словно тем самым платили повинность; в других дворах солдатам и рады были бы помочь, но у самих хоть шаром покати. Встречались дворы, где просто жалели расставаться с имуществом, зная, что никто им его назад не вернет.

На обратном пути Шинкарев попал в центр села, надолго завязнув в скоплении повозок и машин. Здесь сходились три дороги, по которым отступал фронт. Пытались разминуться машины, сдирали краску, корежили металл, терлись бортами, отламывали зеркала бокового обзора, сигналили. Шоферы ругались с беженцами, доходило до кулаков. Прижимаясь к домам, машины крушили со стен штукатурку, забор горсада во многих местах опрокинулся целыми пролетами, по клумбам и палисадникам пролегли колеи, кто-то застрял, зажатый между деревьев, трещали доски на кузове грузовика, визжала нагретая резина. Воняло перегоревшим топливом, коровьим навозом, потревоженной землей.

На Октябрьской появился кавалерийский эскадрон. Улица была непроезжей, но эскадрон шел дерзко, напролом, как и положено коннице. Перепрыгивая плетни, кавалеристы проламывались через людские дворы, сады и огороды. Выскочив на Набережную, конники спешились и облепили два колодца. Пена с загнанных лошадей падала клочьями на дорогу. Форма на кавалеристах превратилась из зеленой в серую. Рты ввалились, губы потрескались. Не успело опустеть ведро, пущенное по кругу, как со стороны Подгорного снова послышался гул.

– Эскадрон! По коням! – прогремела команда. – Из Дона вволю напьемся!

Так же стремительно, как появилась, конница исчезла за плетнями и заборами. Заморенные лошади нашли силы на последний рывок к реке, к долгожданному водопою.

Не долетев до Белогорья, самолеты открыли бомболюки. Смертоносный груз посыпался на тех, кто застрял на подгоренском шляхе, на улицы Школьную, Коминтерна, Октябрьскую, Набережную, Зеленый переулок, на горсад и Дом Советов. Рвались грузовики с боеприпасами, в разы умножая ярость отступающих. Бензовозам хватало одного осколка в цистерну – они разносили все вокруг, выплескивая полыхающее топливо на обезумевших людей. Те метались, не зная, где укрыться от разящего металла и огня. Лошади, взбесившись, затаптывали раненых. Небо извергало огонь, над землей свистели осколки рвущихся в грузовиках боеприпасов, на земле пылал пролитый бензин.

Зажатые на лугу между горой и Доном беженцы были различимы из пилотных кабин и гибли под пулеметным огнем. Середина реки пестрела конскими и людскими головами, течение трепало длинные гривы, сбрасывало их на сторону, топило пропитанные потом пилотки. Многие, так и не успев утолить жажду, шли на дно. Мало кто добрался до левого берега.

Клокочущий, растревоженный муравейник: люди, словно тля, сползлись на пятно пролитого сиропа, и давить их теперь так же просто…

Об этом думал немецкий летчик над Белогорьем.

* * *