Летом сорок второго

– Гляди! – прервала Маруся подругу и указала на дорогу. – И вправду военные!

По шляху, покрытые толстым слоем пыли, топали изнуренные солдаты, в основном молодые, неокрепшие. Неразношенные пилотки неуклюже торчали на стриженых головах. Бойцы сгибались под тяжестью вещевых мешков и винтовок. Позади тянулись несколько телег с ранеными. Уложив забинтованную ногу на дно повозки, а здоровую свесив наружу, на замыкавшей обоз двуколке сидел невзрачного вида солдатик. Он играл на гармошке нехитрую мелодию, словно казахский акын, напевая приходящие на ум строчки:

Возле древнего села – русская пехота,
Отступая к Дону, шла численностью рота.

Старик на деревянном протезе, стоявший тут же в школьном дворе, закричал на него:

– Время ли для песен-то? Рад, что ноги за Дон уносите?

– Я свое отвоевал, папаша, – спокойно ответил тот. – Скоро, как тебе, одну конечность оттяпают. Пою вот, чтобы братишкам не так тяжко по ухабам скакать было, – махнул он на лежащих в телеге раненых.

– А я-то думал, отомстите германцу за нас. Видишь, с четырнадцатого года на колодянке прыгаю!

– Еще посчитаемся, батя! – говорили из толпы угрюмые бойцы.

Вернувшись домой, Тамара рассказала, что видела. Виктор добавил своих сведений. Оказывается, собирают вещи многие белогорские активисты и партийные, в том числе и первый секретарь райкома Кошарный. В редакции «Большевика» начали разбирать печатные станки, оно и понятно – придет немец, начнет свою агитацию размножать, печатный станок нынче – оружие грозное, поважнее пушки будет. Все трактористы теперь в МТС ночуют, их даже по домам не распускают. Из штаба истребительного батальона разносились инструкции: во всех семьях готовить тревожные чемоданы с продуктами и вещами, стаскивать их в погреба и подвалы. В случае бомбардировок придется отсиживаться именно там и выйти наверх за едой возможности не будет. Уже мобилизованного семнадцатилетку Николая Сиволодского вдруг отпустили домой, и в тот же день его видели на телеге, груженной тулупами и ящиками с провизией. Говорили, что парня оставили организовывать партизанское сопротивление, и он теперь свозит вещи в лесной схрон близ урочища Круглое.

Ольга терялась в слухах, бродила по дому, машинально выполняла привычную работу, монотонно бубнила:

– Лихоманка какая… Куда ж нам деваться? Вот и отца вашего забрали. Был бы отец, чего-нибудь сообразил. Может, задержат их наши… не пустят сюда?..

Глава 3

С военного аэродрома в Харькове поднялся небольшой транспортный самолет. Немецкий борт нес трех парашютистов. Из кабины летчика в пассажирский отсек вышел инструктор. Сев рядом с крепким брюнетом лет сорока, закричал ему на ухо:

– Через полчаса, господин майор!

Майор, носивший фамилию Кремер, молча кивнул.

– Позвольте нескромный вопрос, господин майор? – не унимался инструктор. – Кем вы будете у русских?

– Тоже майором, – усмехнулся Кремер.

Он отвернулся к иллюминатору. Его фальшивая биография была безупречной. То, что он много лет жил в Лиепае, объясняет его прибалтийский акцент, оттого-то ему и дали документы с латышской фамилией. В случае если у русских найдется латыш, Кремер сможет ответить ему на его языке. Но это вряд ли, прибалтов в Красной армии мало.

Он стал вспоминать, сколько раз жизнь сталкивала его с русскими. Родился во времена империй, рос в портовом городке, который в то время носил русское название Либава. Юношей его завербовала германская разведка, и он шпионил на них до 1915 года, когда в город вошли кайзеровские войска. После войны немцы ушли из Прибалтики, но Кремер долгие годы поддерживал связь со структурами из фатерланда.

В 1940-м, накануне прихода в Латвию Советов, он покинул республику. Границу Кремер перешел в составе диверсионного полка «Бранденбург- 800», ночью 21 июня, за сутки до первых залпов. Нарушив телефонную линию Белосток – Гродно, группа Кремера устроила путаницу в управлении военного округа.

И вот новая операция. Она, как и предыдущие, Кремер был в этом уверен, обязательно увенчается успехом. Нет ни тревоги, ни беспокойства.

Двое других, бывших с Кремером, тоже в эту минуту вспоминали свое прошлое. Первого звали Антон Гриднев. Он был сыном промышленника, эмигрировавшего сначала в Сербию, затем в Германию. С детства у него осталось одно-единственное воспоминание о большевиках. Страшные дядьки в шинелях и кожанках вломились в их дом, шныряли по комнатам, плакала мать, насупив брови, молчал отец. Затем – переполненный эшелон, идущий на юг, пароход, море, бросавшее на палубу обжигающе-холодные брызги. Долгие годы оторванности от родной земли, не утихающая с годами злоба. Когда начался Восточный поход, ему предложили сотрудничество.