Летом в Париже теплее

— Ну, давай тогда договоримся так, — деловым тоном произнесла Эльвира. — Я зайду за тобой, скажем, в половине восьмого, — она с серьезным видом бизнесвумен взглянула на изящные часики «Шопард», — если тебя не будет, я пойду одна! Да-да! — крикнула она в ухо изумленному и смущенному столь строптивым проявлением эмансипации Гене. — Одна!

— Успокойся, — с полувиноватой улыбкой бросил он мельком взгляд на Яну в то время, как его рука усмиряюще легла на Эльвирино запястье. — Все будет так, как ты хочешь.

И Яна еще раз поняла, что бал в этой по-своему милой и чудной паре правит Эльвира.

Вернувшись в номер, Яна надела пальто и вышла на улицу. Она направлялась в музей д`Орсе в надежде, что полотно Мане что-то прояснит для нее. Она не знала, где искать Вячеслава, но надеялась, что карты помогут ей с разгадкой, хотя не была уверена, что даже если обнаружит местонахождение Вячеслава Горбушкина и побеседует с ним, он сразу во всем признается. Она не раз пробовала обращаться за помощью к картам, но не находила в себе достаточной силы и энергии, чтобы вопрошать их. И потому чувствовала досаду. И это тревожное ощущение, теснившееся в груди, это мучительное беспокойство и с трудом сдерживаемое недовольство собой мешало ей в полную силу наслаждаться жемчужно-серым воздухом, городскими пейзажами и лицами.

Она спустилась в метро. Приобрела тикет на поездку до площади Согласия. Перейдя по мосту Согласия через Сену, она окажется на набережной д`Орсе, откуда до музея два шага. Парижское метро потрясло ее суетой, толпами людей, их хаотичным кружением, общей неразберихой, в которой тем не менее каждая человеческая единица знала, куда ей плыть и как себя вести. В отличие от московского метро, парижское — более функциональное, изощренное, разветвленное. Тут не было тяжелых мраморов, помпезных скульптур, арабесок, декораций, лестниц, напоминающих лестницы в театрах. Здесь все скакало, ветвилось, пылало роскошными витринами бутиков, сеть которых оплела подземку, бросалось в глаза немыслимыми сочетаниями красок, искрами улыбок.

Яна, миновав стеклянный сезам бутиков, уходящих по окружности в неведомые подземные дали, направилась к перрону. Стоило ей поглубже вдохнуть немного спертый, отдающий запахом асфальта и новой резины воздух, напоенный миазмами вздохов, изборожденный дорожками четких французских звуков, как в ее душе проснулась весна, осенившая ее своим розовым крылом перед зданием парижской Оперы.

Поезд парижского метро был двухэтажным, очень комфортабельным, остановки — более короткими, чем в Москве. Яна и не заметила, как проехала особенно шумную и «густонаселенную» станцию Шатле. Это было что-то вроде узлового пункта, где все куда-то пересаживались, чтобы выбрать конечное направление.

Яна заметила, что французы без конца здороваются и целуются, мужчины всячески пытаются выказать женщинам свое внимание. Словно нация охвачена одним неистовым желанием быть предельно вежливой, галантной, изысканной. Это было настроение сытой, здоровой нации, потребляющей лучшие в мире продукты, имеющей врожденный вкус к литературе, талант к искусству, сосредоточившей в своих городах лучшие произведения живописи, скульптуры, архитектуры и сподобившейся к тому же милости жить в одном из самых прекрасных климатов планеты. Сплошное совершенство, в общем, если исключить некоторую мелочность, буржуазность, скопидомство.

Оказавшись на набережной, Яна не смогла отказать се*бе в удовольствии постоять у парапета. Ее захватила суровая в это время красота реки и голых веток, аскеза серого воздуха, растекавшегося белесоватым облаком по кофейно-сизым лицам зданий, одиночество крохотного баркаса, проплывавшего под мостом. Она посмотрела вдаль, туда, где в сером, точно нарисованном робкой акварелью небе маячил исполинский купол бывшего вокзала, ставшего нынче музеем. Она брела по набережной Анатоля Франса, думая о картине Мане и продолжая недоумевать, что она значила, какое должна была занять место в ее расследовании.

Купив билет и сдав пальто в гардероб, Яна вошла в зал. Куполообразный потолок уходил, казалось, в бесконечность. Высокое серое небо лило сквозь его мерцающее в запредельной выси сводчатое стекло дымчато-белесый свет. Циркульные своды, обилие пустого незаполненного пространства превращали человеческие голоса и шепот в гулкое эхо. Яна спросила у смотрительницы, где она может посмотреть Мане.

Полноватая женщина в очках и твидовом брючном костюме объяснила ей, что произведения Мане выставлены и на первом, и на третьем этаже. «Олимпия» была на третьем. Яна нашла лестницу, птицей взлетела по ней и, пройдя несколько арок, выстраивающих смотровые залы в огромную анфиладу, увидела полотно. Оно соседствовало с «Завтраком на траве» и работами Берты Моризо.

Яна несколько минут разглядывала картину, то и дело теснимая неугомонными японцами, щелкающими фотоаппаратами.