Летопись мужества

Моральной силой, единством объясняется упразднение института комиссаров, вернее, замена его офицерами, которые будут руководить политическим воспитанием бойцов и которые будут подчинены старшим командирам. Декрет правительства санкционирует создавшееся положение, и он увеличивает число боевых командиров.

Нет теперь бойца, который не понимал бы, с кем он воюет и за что он воюет. Пожалуй, единственный вопрос, который задают бойцы, - это вопрос о союзниках и втором фронте. Право, мне было жалко Леланда Стоу: он повсюду подвергался шквальному огню таких вопросов. О втором фронте его спрашивали и генералы, и рядовые бойцы, и крестьянки в прифронтовой полосе. «Как бы вы слишком поздно не пришли», - по-дружески предостерегал Стоу гвардии генерал-майор Чанчибадзе. «В операции важно не пропустить часа», - говорил Стоу генерал-майор Зыгин. «Говорить - довольно уже говорили, пора воевать», - добродушно наставляли Стоу бойцы, запыленные, только что вышедшие из боя. Леланд Стоу видел в своей жизни виды, побывал на пяти или шести войнах, но даже он не мог выдержать такого обстрела. В вопросах русских были не обида, не горячность новичка, в них звучал боевой опыт Лейтенант Рашевский знает, что значит выступить раньше на сорок минут. Стоу теперь знает, что значит опоздать на полгода.

В блиндаже, под грохот снарядов, близ самого Ржева грузин Чанчибадзе угостил нас бутылкой кавказского вина. Я вспоминаю о нашей ночной беседе, и мне хочется сказать: вино со временем становится крепче. Однако и вино нельзя выстаивать бесконечно - вино, как говорят виноделы, «умирает», если пропустить срок, оно превращается в бесцветную окрашенную воду. Пора распить это вино!

4 ноября 1942 года

О чем думает фронт в эти дни двадцатипятилетия нашей революции?

Стоят яркие осенние дни. Вокруг блиндажей березы как бы истекают кровью. Зловещая пестрота последних листьев сродни войне. Многие деревья обломаны осколками мин. Воронки. Вместо деревни - трубы. Да и лица не те: кажется, что война их заново вылепила. Была в них мягкость, расплывчатость глины, смутность, как в русском пейзаже, который так легко воспеть и так трудно изобразить. Такими были и люди. Теперь лица высечены из камня. В глазах суровость, уверенность, обветренные, обгоревшие, обстрелянные солдаты.

Если пролететь, как в сказке, над страной, повсюду увидишь войну. Черны улицы Москвы, дома как будто ослепли. Девушки на лесных заготовках. Детишки на Урале. Сожженные немцами города. Заводы в бараках. Молодые женщины, игравшие на пианино или изучавшие французскую поэзию, отливают пули. Если заглянуть в глаза одной, то в темном холодном цеху можно увидеть то же ожесточение, что и у бойца на передовой. Детвора Полтавщины в Сибири. Театры Ленинграда в Узбекистане. Старая мать вздыхает: «Два месяца, как нет писем…» Трехлетний мальчик упрямо трет кулачком сонные глаза и спрашивает мать: «Где папа?» Воюет не только фронт, воюет вся страна, она отрывает от сна кусок ночи, она отрывает от рта кусок хлеба. Она живет, как боец в блиндаже, - покрывшись ночью и сжав зубы.

Мы очень много потеряли. Молодая женщина, которая в былое время всем жаловалась на мелкие неурядицы, теперь молчит. Молча она перевязывает раненых. Бойцы, за которыми она ухаживает, знают одно: ее не нужно спрашивать про мужа. Мы потеряли много прекрасных людей, самоотверженных и честных. Мы отстроим разрушенные города, они будут лучше прежних, но невозвратима потеря вдохновенного юноши, который еще ничего не создал - ни своего гнезда, ни дома, но который, кажется, мог бы построить целый город.

Мы нелегко создавали жизнь. Зачастую нам не хватало ни умения, ни времени, но эта шершавая, необтесанная жизнь была нашей жизнью. Она напоминала черновик изумительной поэмы, весь испещренный помарками. У нас путалось в ногах прошлое. Мы ведь были первыми разведчиками человечества: мы прокладывали путь.

Когда мы строили ясли, с Запада доносились дурные вести: там изготовляли те бомбардировщики, которые в одну ночь убивают сотни детей. Звериное дыхание гитлеровской Германии доходило до нас, и мы говорили женам: «Проходишь еще зиму в старом платье», - мы должны были делать истребители. Детям нужны игрушки, как птице крылья. Но разве могут играть дети, когда на земле живут наци? Мы делали мало игрушек: мы делали танки. За десять лет до войны фашисты вмешались в нашу жизнь. И все же мы строили школы и театры.

Четверть века для человека - это полжизни. Четверть века для истории - короткий час. Накануне войны мы увидели в наших садах первые плоды. Нам уже мерещилось счастье. Тогда на нас напали немцы. Они в один день уничтожали дома, заводы, города, которые мы строили годы, отказывая себе во всем ради будущего. Мы знаем, сколько мы потеряли.