Летопись мужества

В огромный госпиталь приехали актеры. На певицу надевают больничный халат. Она улыбается: она привыкла переодеваться. Пять минут спустя она поет арию из «Лакмэ». Врач вздыхает: ему не удастся дослушать — привезли новую партию раненых.

Очередь: донорки. Кто не отдаст своей крови раненому бойцу!

Очередь: вечерняя газета. С жадностью раскрывают листы. Сводка: «Не произошло ничего существенного». За этими сухими словами — ожесточенные бои, атаки и контратаки, тысячи подвигов.

Сурово живет Москва. Лишения ее не пугают. Этот город много пережил на своем веку. В его плане нет архитектурной стройности. В его облике нет единства эпохи. Город горел, город менялся. Город казался сумбурным, путаным, пестрым. Но Москва всегда славилась своим большим сердцем, щедростью, умением пережить любое горе. Что значат все лишения перед тоской ноября?..

На концерте Шостаковича я видел людей приподнятых, скажу точнее — торжественных. Редко когда искусство так сливалось с жизнью каждого. А это настоящее искусство, очищенное от злободневности, от иллюстративности. Есть в первой части невыносимая мелодия — пошлая, замысловатая и, однако же, убогая. Она врывается в мир разнородных звуков вместе с дробью барабана, растет, захватывает все — так что у слушателей захватывает дух — и потом гибнет, побежденная иной гармонией. На глазах у фронтовиков были слезы. А маленький кудесник Шостакович растерянно оглядывался, точно он сам не понимал, из каких темнот военной ночи он высек свои звуки.

В соседнем зале помещается выставка «В защиту детей». Нестерпимо глядеть на фотографии изуродованных детей. Здесь Дантов ад, его последнее кольцо. Потом вдруг выходишь на свет божий — это заговорила Овчинникова, московская работница, сердечная женщина, которая взяла девочку-сироту (ее родители были убиты немцами в подмосковном селе). Овчинникова рассказывает, как маленькая Надя постепенно забывает о пережитом. Детям дано забывать. Это великое счастье.

А Москва — не ребенок. Москва — старый город. Москва все помнит. Каждый раз становится больно, когда проходишь мимо старого университета, искалеченного немцами. Я бывал в этих аудиториях давно — тридцать лет тому назад…

В редакции газеты три девушки расшифровывают телеграммы военных корреспондентов: Крым, Донбасс, Мурманск. «Уничтожен батальон противника… Нанесены большие потери». Поэт Симонов — военный корреспондент. Он только что вернулся с фронта. Он побывал зимой и в Мурманске и в Керчи, плавал на подводной лодке к берегам Румынии, обморозил лицо в самолете. Он читает мне стихи о маленькой девочке, которую вынесли из горящего дома два кавалериста. Это стихи о том, как через двадцать лет в глазах женщины скажется испуг, отсвет пожара, тень войны, и она сама не поймет, почему она загрустила. Она ведь все позабыла — детям дано забывать.

А Москва — не ребенок. Москва — не притворщица. Издавна говорят: «Москва слезам не верит». Москва верит только делу — суровому делу. Москва верит своим защитникам.

В большой типографии наборщики набирают новые книги. Скоро выйдут новые издания Стендаля и Киплинга, Чосера и Мопассана, Гейне и Гашека, Колдуэлла и Уэллса, Брехта и Ромена Роллана. Тиражи по 50, по 100 тысяч — люди читают, и в подсумке красноармейца часто можно увидеть томик стихов. А больше всего читает Москва «Войну и мир». Новое издание (сто тысяч) разошлось за три дня. Каждый хочет оглянуться назад, чтобы понять себя и чтобы увидеть будущее.

Часы на кремлевской башне вызванивают четверти. Сейчас глубокая ночь. Далеко где-то пролаяли зенитки, и снова тихо. Как весит время в ночи войны! Кажется, оно из железа: каждая минута гнет спину. Но вот новая сводка: «Трофеи Западного фронта». Шесть часов утра. «Освобождено 132 населенных пункта». Весеннее солнце. Москва просыпается и жадно слушает бесстрастный голос диктора.

14 апреля 1942 года

Снег потемнел на лесных полянах. Идешь и проваливаешься в маленькое озеро. Дороги порыжели, потекли, как речки. Прилетели грачи. Зиму они провели далеко на юге и успели отвыкнуть от шума войны. При орудийных залпах они испуганно мечутся. Вот и весна…

На небе нет распутицы, и вечером на аэродроме — оживление весеннего сезона. Отсюда улетают бомбардировщики далеко на запад: бомбят аэродромы, вокзалы, мосты.

А на земле — грязь, ругань шоферов и ожидание событий. Бои не затихают. Инициатива по-прежнему в наших руках.

Вот идут на восток грузовики с валенками. Пожалуй, этот груз убедительней, чем грачи, говорит о приходе весны. Я гляжу на валенки с нежностью: в январе они не подвели. Сердце человека может гореть священным огнем, но для победы важна еще хозяйская смекалка. Слава тем, кто вовремя подумал о валенках, о ватных штанах, об ушанках. А теперь да здравствуют сапоги!

Сапоги хорошие — боец шагает по лужайке, ставшей болотом, и смеется: не подведут и сапоги.