Летопись мужества

Я рассказал о наших чувствах и наших мыслях. Мы не сомневаемся в конечной победе союзников. Но мало победить, нужно еще жить после победы. Страшно становится, когда думаешь о разрушенной, голодной, опустевшей Европе. Для того ли мы работали, о том ли мечтали? Мы хотим победы, которая дала бы возможность восстановить жизнь, перейти к труду, к садам, к станкам, к книгам. Скажу прямо: меня страшит великое запустение Европы, непоправимость многих ран, судьба наших детей. Чем скорее придет победа, тем больше возможностей спасти Европу, спасти нашу культуру. А культура у нас одна: от Эллады, от Библии, от христианства, от Возрождения, от Шекспира, от гуманистов, от Франции энциклопедистов, от Пушкина, от романтиков, от Толстого. Мы приняли эстафету из рук прекрасных веков. Что передадим мы детям? Я не могу спокойно читать некоторые иностранные статьи, в которых люди, отделенные тысячей миль от Европы, пишут про военные поставки… в 1945 или 1946 годах. Есть лекарства, которые горше смерти. Это не только голос сердца, это и голос разума. Узенький пролив не может отделить судьбу Англии от судьбы Европы, как не могут отделить тысячи и тысячи километров судьбу Урала от судьбы Франции или Англии. На войне командир батальона не агитирует перед командирами соседних батальонов, он излагает свои доводы, он говорит: «Необходимо то-то и то-то». Я верю, что мы с союзниками различные части одной армии свободы, что мои слова будут восприняты не как агитация, не как осуждение или призыв, но как честный прямой отчет — солдата солдатам.

2 апреля 1943 года

Я пишу эти строки среди развалин Гжатска. Я знаю, что мир привык к описанию зверств. Нервы людей притупились. Они лениво просматривают статистику расстрелов. Я мог бы им сказать, что в Гжатске осталось мало домов, что из тринадцати тысяч жителей города, вернее, из восьми тысяч, находившихся в Гжатске осенью 1941 года, немцы угнали в рабство шесть тысяч. Но я боюсь, что глаза скользнут по цифрам. Я хочу, чтобы англичане поняли всю меру нашего горя. Я расскажу о судьбе одной семьи. Я ничего не добавлю: это не новелла, а сухой протокол.

Я был в деревне Бородулино возле Гжатска. Там сейчас умирает столетний старик Павел Павлов. Три дня, как он не ест и не пьет: ждет смерти. По русскому обычаю, старик хотел надеть чистую рубаху к смерти, но немцы все унесли.

Павлов прожил очень длинную жизнь. Он был ребенком, когда громыхали орудия Севастополя. Он помнит освобождение крестьян от крепостного права в 1861 году. Он не думал тогда, что через семьдесят лет Гитлер возродит крепостничество. В Бородулино никогда не заезжали немцы. Иногда Павлов ездил в Гжатск на ярмарку, покупал дочкам гостинцы, молился в древнем Казанском соборе. Он теперь не знает, что собор взорвали немцы, что на базарной площади не осталось ни одного дома. Умирая, Павлов смотрит по сторонам: как выкорчеванный лес — его семья. Старик остался один, и ему страшно.

Когда-то оц говорил дочкам: «Пословица есть — семья вместе, так и душа на месте». Теперь немцы разметали его семью, и душа старика рвется прочь.

Павлов поздно женился. Ему было пятьдесят семь лет, когда у него родилась младшая дочь Елена. Давно Павлов овдовел. Но приезжали в Бородулино дочки, внучата, правнуки. Старик глядел на детвору и вспоминал давние годы: проказы, катанье на речке, посиделки.

Старшей его дочери Феодосии сейчас должно быть 53 года. Жива ли она? Давно, еще до революции, Феодосия повстречалась с Кузьмой Оленевым. Поженились. Отвоевав, Оленев вернулся в Гжатск. Он был скромным человеком — пастухом, пас городское стадо. В 1918 году ему дали домик на окраине города: кухонька, а за ней комната. Теперь вместо дома труба и головешки. Жили Оленевы бедно, но чисто, самовар блестел, уютно тикали ходики, на стенах висели школьные дипломы и фотографии в рамках. У Оленевых было четверо детей. Малограмотный пастух говорил: «Пусть пострелы учатся».

Старший, Иван, кончил десятилетку. Торжественно Оленев говорил: «Мой-то киномеханик…» А Феодосия писала отцу в Бородулино: «Иван теперь в кинотеатре». И хотя старик никогда не видел экрана, он одобрял: «Значит, доучился». Иван женился, невесту нашел в селе Мишино. Привез жену в Гжатск. Жили дружно. Пошли дети, да как пошли — вот уже пятый… Иван был на военной службе, и война его застала далеко от Гжатска. Жена с пятью детьми уехала к матери в Мишино.

Второй сын, Михаил, стал шофером. Он иногда катал пастуха. Отец говорил: «Хорошо, только слишком скоро…» Женился и Михаил. Когда началась война, у него был двухлетний сын. Михаил пошел воевать. Осенью немцы подошли к Гжатску. Схватив ребенка, жена Михаила пошла на восток. Дошла ли она, или ее убили немцы? Никто не знает про ее судьбу.

Третий сын, Шура, был общим любимцем. К началу войны ему было 15 лет. Он должен был перейти в седьмой класс. Считался первым в школе. Учителя говорили: «Из него выйдет изобретатель». Шура все время сидел над чертежами и деталями. Ростом он не вышел, маленький, веснушчатый, с чубом и пытливыми темными глазами.