Летопись Серафимо-Дивеевского монастыря

Много раз повторяла она в восторге: «А что будет еще в Дивееве, Боже мой!» Все пророчества о. Серафима о будущей славе Дивеева она предсказала опять. Предсказала она Елене Ивановне все, относящееся до ее семьи; дала ключик от своего шкафа и произнесла: «Не забывай, что говорю, а теперь поди и посмотри, что у меня осталось там!» Елене Ивановне сделалось страшно, но она не могла ослушаться, подошла к шкафу, горько и долго плакала, сама не зная о чем, потом принесла ключ и подала старице. «Ну, теперь простимся!» сказала Прасковья Семеновна. Елена Ивановна упала ей в ножки, говоря: «Прости меня во всем, матушка!» Старица простилась с ней как бы навсегда. «Ну, теперь пойди, — опять произнесла Прасковья Семеновна, — да не забудь же, что говорила я, это нужно тебе! Да вот и св. артос тебе, — сказала она, подавая мешочек. — Его возьми с собой». Елена Ивановна ответила ей: «Ведь мы едем в Москву ненадолго, а оттуда опять заедем сюда, тогда я и возьму мешочек домой!» Старица строго посмотрела на Елену Ивановну и сказала: «Вот я тебе, кажется, толком говорила и говорю, что все у меня теперь пересмотри и возьми сейчас же, а ты ничего не понимаешь!» Прасковья Семеновна положила ей в руку мешочек с артосом и отпустила в дом. Елена Ивановна и тут еще не поняла тогда ее предсказания о своей кончине. Николаю Александровичу старица прямо объявила, когда он пришел к ней проститься перед отъездом в Москву: «Ты не сказывай Елене — я скоро умру; она, узнавши это, не поедет в Москву, а вам нужно быть там, так с Богом поезжайте!»

В ночь на 18 мая Прасковья Семеновна начала читать Псалтирь. Прочитав две славы, говорит она: «Федорушка! Я было приуныла, а батюшка Серафим мне сказал: Что тебе, матушка, унывать, я сам тебе избрал истинную послушницу!» Затем старица приказала своей послушнице Федорушке сесть на пол и молиться, а сама начала ставить всем образам зажженные свечи. «Вот так горели свечи в келье батюшки Серафима, — сказала она, — он меня спросил: "Видишь ли ты, матушка, радость моя, как свечи горят?" Я ответила: "Вижу, батюшка!" Тут одна свеча упала. Он опять спрашивает: "А видишь ли ты, что свеча упала?" — "Вижу, батюшка". — "Вот так-то человек падает"».

После этого рассказа Прасковья Семеновна начала ставить зажженную большую свечу, которую ей еще при жизни своей пожаловал батюшка Серафим, но лишь только поставит, сделает земной поклон, и свеча упадет; так было три раза. Тогда она сказала: «В прошлом году я была больна, но не умерла, а теперь уже умру—вот кончина моя».

12 числа в три часа утра Прасковья Семеновна начала звать с собой стариц Евдокию Ефремовну и Прасковью Степановну, говоря: «Пойдемте мы, три столпа, на подкрепу к матушке; четвертый столп — сама матушка, — мы устоим!» Они ей ответили: «Ты не вовремя начала юродствовать!» — и не пошли с ней. Тогда старица взяла камушек с изображением батюшки Серафима и пошла одна к Елисавете Алексеевне. Видя старицу в восторженном состоянии и думая, что необходимо сообщить матушке важное известие, послушницы разбудили настоятельницу. Прасковья Семеновна вскоре вернулась назад в свою келью и объявила послушнице Федорушке: «Я спросила у матушки воды из источника батюшки Серафима, она мне подала в стакан, а я говорю: перекрести, матушка! Она ответила мне: нет, не могу такого Светильника, как батюшка Серафим, воду крестить. Вот она, Федорушка, Богом избранная нам истинная мать! Я ей отдала портрет батюшки Серафима да и сказала: Крепись, матушка, мужайся! Царица Небесная и батюшка Серафим тебе помогут!»

В это время в другом конце обители блаженная Пелагея Ивановна сильно скорбела, все ходила, металась да бегала, приговаривая: «Ох, горе-то какое! Тоска-то, тоска какая!»

«Ну, что еще за горе? — говорит Анна Герасимовна, ее сожительница и послушница. — Вот Владыку все ждут, а ты тут — "горе". Дай-ка я лучше самоварчик поставлю!»

«Ох! — продолжала блаженная, — какой это тебе — "самовар!" Горе-то какое! Туча-то какая идет! Пойдем к воротам!»

Пошли. На Пелагее Ивановне не было лица, точно она не своя была. Просидели они целый день у ворот, и Пелагея Ивановна все время тосковала и металась. «Какой ныне гром-то будет! — восклицала она. — Ведь, пожалуй, кого и убьет; да, верно убьет!»

«Что это ты говоришь, Господи, помилуй! — возразила испуганно Анна Герасимовна. — Я так испугалась, что вся дрожу!» Но про себя Анна Герасимовна думала, что будет непременно беда, потому что блаженная изменилась, стосковалась и вся осунулась.