Летописец с кинокамерой

Прошло всего несколько месяцев после начала войны, но сколько событий произошло за это время и в жизни каждого из нас! Нам с Карменом казалось, что мы не видели друг друга вечность. Мы вместе пошли в редакцию «Известий»: я жила там на казарменном положении, один из редакционных кабинетов заменил мне мой дом. Кармен радостно сообщил, что у него есть целый час свободного времени, но как короток, как мал оказался этот час, если в него надо было вместить все, что пережито с первого дня войны..

 Кармен говорил быстро, перескакивая с одной темы на другую, но в рассказе его была такая удивительная четкость изображения, что я зримо представляла каждый пережитый им фронтовой эпизод, словно видела их на кинопленке.

Я видела Кармена с кинокамерой в руках, снимающим все, что мог схватить объектив: бой у деревни, горящие поля, раненых в медсанбате, сбитый фашистский самолет, бредущих по дороге беженцев, пленного эсэсовца, пулеметный расчет, плачущих у сгоревшей избы детей... Воспоминание о раненном в живот, умирающем солдате, которого он нес на спине, пытаясь спасти ему жизнь, прерывалось рассказом о счастливом июльском дне, когда его чудом соединили по полевому телефону с московской квартирой и он узнал, что у него родился сын, впервые услышал сквозь разряды и треск в телефонной трубке далекий звонкий крик своего ребенка...

Нина Орлова и Роман Кармен с сыном Александром[3]. 1941 год.

Я спросила его о боях под Москвой, и Кармен стал рассказывать, как трудны были съемки в жестокий мороз, когда пар от дыхания превращался на лету в иней, а кинооператоры отогревали замерзающие камеры на груди и продолжали снимать, чтобы запечатлеть картину великого сражения. Никто из них тогда не думал о масштабности будущего фильма, важно было схватить живую, горячую правду события. Кармен старался как можно больше мне рассказать и вдруг остановился, что-то вспомнив...

Он вспомнил старую женщину, встретившуюся в освобожденной деревне, и стал рассказывать, как стояла она на заснеженной дороге, как обнимала вошедшего в деревню бойца, гладила его лицо почерневшими руками, потом торопливо крестила уходящих вперед солдат и смотрела им вслед, а по ее щекам текли и замерзали слезы...

Уезд Кармена на фронт

 Позже я увидела эти кадры в фильме «Разгром немецко-фашистских войск под Москвой», в фильм вошли и съемки Кармена. Но впервые я узнала эту старую женщину по его рассказу, и, когда она появилась на экране, мне казалось, что я знаю каждую морщинку на ее лице и те полные слез глаза, - глаза солдатской матери...

Вскоре Кармен снова уехал на фронт. Когда он попадал в Москву, то, случалось, забегал к нам в редакцию «Известий».

В затемненном, заснеженном городе здание редакции было островком, где за плотно зашторенными окнами горел яркий свет, было тепло и в редакционных кабинетах жили и работали несколько человек; все остальные были на фронте.

На пятом этаже находилась комната военных корреспондентов, которую мы называли «казармой». Когда военкоры уезжали, в комнатке царила степенная тишина. Но вот «казарма» наполнялась шумом, громким говором, запахом военных полушубков, на столе рядом с исписанными листами бумаги появлялись концентраты гречневой каши, ржаные сухари: мы встречали приехавших с фронта товарищей - Евгения Кригера[4], Леонида Кудреватых[5], Петра Белявского, Павла Трошкина[6]... Приходил в «казарму» и писатель Евгений Петров[7], бывал там, вернувшись после поездки в партизанский штаб, Ираклий Андроников[8]. Над дверью в «казарму» висел нарисованный художником Виталием Горяевым удивительный петух: клюв его был задорно приоткрыт, петух показывал большие, крепкие зубы...

За стеной кабинета, в котором я жила, находилась комната Владимира Лидина:[9] он был в ту пору специальным корреспондентом «Известий» и тоже жил на казарменном положении в редакций. Владимир Германович писал много, газетные очерки давались ему легко. Сквозь стену я слышала, как быстро и дробно звучит его пишущая машинка, потом стук затихал и было слышно громкое чтение: Лидин, закончив очерк, любил читать его самому себе вслух. Читал он не торопясь, что называется, «с выражением», и я, вздыхая, слушала сквозь стенку его мерный голос. Сама я писала медленно, мучаясь над каждой строкой, и быстрота, с какой Лидин справлялся с очередной работой, вызывала во мне отчаянную зависть.

Встреча в Колонном зале Дома Союзов

Некоторое время я совсем не видела Кармена. И вот мы встретились снова.

Произошло это в Колонном зале Дома Союзов. По вечерам в Москве часто объявляли воздушную тревогу, и концерты, так же как спектакли, бывали обычно днем. В тот день в Колонном зале впервые исполнялась Седьмая симфония Шостаковича.