Летописцы отцовской любви

Само собой, кроме утренников папахен отснял и другие картины сестрицыного детства: Ренатку, плещущуюся в ванночке, ее беззубую улыбку, первый день в школе, соревнование на самокатах в День ребенка и типа того. Все путем. И, в натуре, все каникулы в горах и на море: сестрица в сугробе, сестрица строит из песка замок, сестрица на тобоггане и тому подобные хреновины. Когда сестрица снюхалась с этим долбаным Виктором и два года носу к нам не казала, папахен все свободные часы проводил в прокручивании взад-вперед всей этой обоймы кассет. Само по себе оно, может, и неплохо, но куда хуже было, что эти воспоминательные вечера приходилось делить с ним мне. А кроме того, он весь просмотр сопровождал нестерпимо сентиментальным комментарием. Однажды, к примеру, заявил, что и по сей день может точно вспомнить сладкий запах сухого молока, которое он разводил для сестрицы в бутылочке.

— Класс! — говорю я.

Он, бывало, откинется в грезы и наглядно показывает мне, как надо держать младенца, чтобы после кормления он срыгнул (для вашего сведения, делается это так младенца вы прижимаете мордашкой к своему плечу, а потом долго ждете, пока этот маленький выродок не облюет вам всю спину).

— Ништяк! — говорю я. — Завтра же сделаю кому-нибудь ребеночка.

Но любимейшая отцова кассета, конечно, та, на которой сестрица — ей там лет десять — подгребает из школы домой. Эту мне пришлось смотреть раза три: сперва там только бесконечные кадры с нашей бывшей дворнягой, — земля ей пухом! — как она лежит в гостиной и дрыхнет. Пражский крысолов, знаете их? Такой мелкий коварный ублюдок, похожий на бездарно уменьшенную сильно больную косулю, но сестрица просто тащилась от него. Я же всегда его недолюбливал. Как, впрочем, и он меня — я ведь постепенно отобрал у него место под кухонным столом, на которое мы оба претендовали. Так вот, лежит там шавка и дрыхнет и только спустя время подымает уши, так что враз начинает смахивать на летучую мышь.

— Нормальный придурок! — смеюсь я от души.

— Подожди, — говорит фатер. — Сейчас будет.

Шавка встает, словно слышит его, принюхивается к балконной двери и вертит своим юморным обрубком, который у этой собачьей породы вместо хвоста. Камера продирается сквозь щель в шторах и — рехнуться можно! — схватывает картину: к балкону подходит, возвращаясь из школы, сестрица. На худеньких плечиках сладенько подскакивает школьный ранец…

— Вот это сила! — говорю я. — У меня все нутро разрывается.

— Погоди, — говорит фатер, не сводя глаз с экрана.

Сестрица видит фатера и, улыбаясь, бежит к балкону. Замечает его камеру. Мгновенно тормозит и поворачивается спиной. Яростно размахивает руками и что-то кричит, но слышно только тявканье нашей дворняги. Продолжается это весьма долго. Наконец сестрица снова поворачивается. Делает комично-серьезный вид и старается идти более чинной походкой, но толку мало… После нескольких метров диковатых подергиваний она сдается и со смехом шлепается на пыльный газон. Молотит кулаками по земле. Шавка тявкает уже совсем невменяемо, но все равно слышно, что смеется и фатер. The End.

У фатера, в натуре, слезы на глазах.

— Я видел боевик и покруче, — замечаю я.

Фатер качает головой.

— А я, представь, нет, — говорит он с этим своим гнусным пафосом. — И благодарю Бога, что я тогда это снял!

— Бога? Ты разве не знаешь, что религия — опиум для народа? — спрашиваю я. — Этому вас на партзанятиях не обучали?

9