Летучие мыши. Вальпургиева ночь. Белый доминиканец

Иисус был крещен уже взрослым, в полном сознании совершающегося таинства: бренное имя, которое являло собой его Я, смыло потоком Иордана, но тогда Дух Святой сошел на него белым голубем и на веки вечные воссияло имя «Христос»! Современных людей крестят младенцами, смысла происходящего они конечно же не понимают, вот их и носит потом по жизни подобно зыбкой туманной дымке, которую первым же порывом ветра сдувает обратно в болото; остаются — воскресают! — только имена их, плоть же истлевает в могиле, ибо не прониклась она по неразумию своему предвечным именем, данным ей при крещении, не причастилась сияния его неземного. Но я знал, знаю и буду знать — если только смертный вообще может что-либо знать — меня звали, зовут и будут звать Христофер.

В нашем городе существует легенда о храме Пречистой Девы, будто бы его построил один монах-доминиканец, некий Раймунд де Пеннафорте, на пожертвования, которые стекались к нему со всех концов христианского мира из каких-то таинственных источников.

Над алтарем высечена надпись:

«Flos florum — такожде аз однесь явлюсь во цвете по истечении трех сотен зим».

И хотя святые отцы, дабы не смущать паству, заколотили ее нелепо раскрашенным деревянным щитом, все равно каждый год в день Успения Пречистой Девы этот жалкий фиговый листочек неизменно падает вниз.

Говорят, в иные ночи — приходятся они всегда на новолуние, когда такая темень, что собственную руку не разглядишь, даже если поднесешь ее к самому носу, — бывает видна страшная белая тень, которую храм отбрасывает на черную рыночную площадь. Ходят слухи, что это и есть призрак Белого доминиканца Раймунда де Пеннафорте.

Каждый из воспитанников сиротского приюта, едва ему исполнялось двенадцать лет, обязан был явиться на первую исповедь.

— А ты почему не исповедовался вчера? — строго обратился ко мне утром капеллан.

   — Я исповедовался, ваше преподобие!

   — Ты лжешь, негодник!

Тогда я рассказал, как было дело:

— Ваше преподобие, я стоял в храме вместе со всеми и ждал своей очереди, потом смотрю — дверца соседней исповедальни приоткрывается, высовывается чья-то рука и манит меня к себе; я, конечно, подошел — сидит какой-то монах, весь в белом, капуцин опущен на лицо... Ваше преподобие, он трижды спрашивал у меня мое имя. В первый раз я никак не мог его вспомнить, во второй раз вспомнил и тут же снова забыл, даже вы говорить не успел, ну а в третий меня аж пот холодный прошиб, язык будто окостенел, стою сам не свой, слова вымолвить не могу, тогда вдруг из самого моего нутра — меня всего будто огнем прошило — кто-то как возопит: «Христофер!..» Даже Белый монах услыхал, вписал как ни в чем не бывало имя мое в какой-то огромный фолиант, а потом ткнул в него перстом и грозно так возгласил: «Отныне внесен ты в книгу жизни». И благословил меня со словами: «Отпускаю тебе, сыне мой, грехи твои прошлые, а также будущие».

Услышав это благословение, которое я, стесняясь своих вездесущих приятелей, произнес совсем тихо, капеллан, как ужаленный, отшатнулся от меня и с нескрываемым ужасом осенил себя крестным знамением.

В ту ночь я впервые каким-то непонятным образом покинул приют, но, где был и как вернулся, не смог бы объяснить ни за что на свете.

Знаю одно: лег спать в ночной рубашке, а утром проснулся в своей постели при полном параде, даже башмаки были у меня на ногах — покрытые толстым слоем дорожной грязи, торчали из-под одеяла. В замешательстве сунув руку в карман, я обнаружил там букетик альпийских фиалок, которые растут только высоко-высоко в горах...

Такие ночные путешествия стали случаться у меня почти регулярно, неизвестно, чем бы все это кончилось, если бы о моих отлучках не проведали настоятели нашего богоугодного заведения. Досталось же мне тогда, особенно возмутило чинивших дознание педагогов то, что я даже понятия не имел, где меня носило.

Через некоторое время мне велели явиться в монастырь к капеллану. В покоях его преподобия находился еще какой-то уже немолодой господин, который, как потом выяснилось, решил меня усыновить; когда я вошел, оба сразу замолчали: речь, разумеется, шла о моих странных прогулках...

— Тело твое еще слишком незрело, ему за тобой не поспеть. Вот я и буду тебя вязать, — сказал мой новый приемный отец, когда мы приблизились к его дому — всю дорогу он вел меня за руку и через каждые несколько шагов как-то чудно хватал ртом воздух.

И хоть я не понял, что он имеет в виду — неужто привяжет на ночь к постели? — сердце мое замерло от страха.

На кованой входной двери, по периметру которой тянулись шляпки огромных литых гвоздей, было вычеканено:

БАРОН БЛРТОЛОМЕГС ФОН ЙОХЕР,

исполняющий должность почетного фонарщика