Летучие мыши. Вальпургиева ночь. Белый доминиканец

И все же я вижу, вам, как и вашим собратьям, не по нутру, что у противников Церкви есть свои сакральные таинства, о которых католическое духовенство не имеет ни малейшего понятия. Но нравится вам это или нет, а дело обстоит именно так, с той только существенной разницей, что хранители сей сокровенной традиции не знают, как ее применить, ваша же религия, являясь второй половиной «преломленного меча», не может постигнуть свой собственный сакральный смысл. Вот уж действительно было бы более чем странно предположить, что бравые основатели готского общества по страхованию жизни владеют алхимическим арканом бессмертия.

Наступила долгая пауза; оба пожилых господина, казалось, предались своим думам.

Потом я услышал звон бокалов, а несколько мгновений спустя капеллан вдруг задумчиво сказал:

— И откуда только у вас этот образ мыслей, столь необычный в наше время?!

Барон промолчал.

   — Не любите об этом говорить?

   — Гм. Когда как, — ушел от ответа барон. — Видите ли, много из того, о чем я вам сейчас говорил, плод моих собственных размышлений, неразрывно связанных с моим жизненным путем, но немало весьма любопытных мыслей перешло ко мне... гм... по наследству...

   — Вот уж никогда не слышал, чтобы можно было наследовать мысли. Впрочем, о вашем покойном батюшке до сих пор ходят самые невероятные слухи.

   — Например? — оживился барон. — Ну же, рассказывайте, вы и представить себе не можете, как мне нравится слушать все эти полуфантастические истории о причудах моего дорогого родителя.

   — Но, говорят, будто он... будто он...

   — ...был сумасшедшим! — закончил барон весело.

   — Ну зачем же так сразу — сумасшедший? Вовсе нет! Чудак в высшей степени — это да! Говорят, — только вы, пожалуйста, не сочтите, что я в это верю! — будто однажды он изобрел «чудо-машину» — механизм, единственное предназначение которого состояло в том, чтобы вселять веру в чудо — кому бы вы думали? — о... о... охотничьим собакам!

   — Ха-ха-ха! — раздался неудержимый хохот барона. Он смеялся от всего сердца, да так громко и заразительно, что я вынужден был изо всех сил вцепиться зубами в край простыни: очень уж не хотелось выдавать себя.

   — Ну я-то сразу сообразил, что это все пустая болтовня, — как бы извиняясь, бормотал капеллан.

   — О, — барон хотел было что-то сказать, но тут же снова поперхнулся от смеха, — ха-ха-ха! О, ни в коем случае! Все это святая правда! Ха-ха-ха! Погодите немного, дайте дух перевести. Да, так вот мой отец был действительно большой оригинал, такие сейчас уж, верно, перевелись. До всего он доходил собственным умом, и, казалось, не существовало на свете такой области человеческого знания, в которой бы этот чудак не разбирался. А сколько книг прошло через его руки! Но однажды он вдруг прервал чтение и, глядя на меня отсутствующим взглядом, о чем-то задумался, потом захлопнул лежащий перед ним толстый фолиант и, зашвырнув его в угол — с тех пор отец никогда больше не прикасался ни к одной книге, — сказал: «Бартоломей, мой мальчик, я сейчас понял, что все на этом свете сплошная чепуха. Мозг — это атавизм, липший, никому не нужный придаток, который следовало бы удалять точно так же, как гланды! С сегодняшнего дня я начинаю новую жизнь».

Уже на следующее утро он переселился в наше тогдашнее загородное поместье и провел там, на лоне природы в маленьком замке, остаток своих дней; лишь незадолго до своей кончины старик вернулся, чтобы встретить смерть здесь, этажом ниже, в доме своих предков.

Всякий раз, когда я навещал его в замке, он демонстрировал мне какое-нибудь новое, ни на что не похожее изобретение. Помню огромную, покрывающую всю внутреннюю сторону оконного стекла паутину, невероятно сложное и изумительно

красивое хитросплетение которой старый чудак хранил как зеницу ока.

«Обрати внимание, сынок, — с важным видом принялся объяснять он мне, — здесь, в помещении, я по вечерам зажигаю яркий свет, чтобы привлечь как можно больше насекомых. И они слетаются тучами, неистово бьются о стекло, но, само собой разумеется, при всем своем желании попасть в паутину не могут, ибо окно закрыто. Паук же, который, натурально, ни о каком стекле сроду не слыхивал — в природе-то ничего подобного нет! — на третью ночь в полном отчаянье хватается за голову всеми своими многочисленными лапками, но как он ее ни ломает — понять ничего не может. Что же дальше? Изо дня в день впавший в исступление вязальных дел мастер плетет все более тонкие, все более хитроумные тенета. Но, увы, как бедняга ни старался, что ни изобретал, — нет, ты только посмотри на этот шедевр дьявольской вязи! — а дело не продвинулось ни на йоту! Помяни мое слово, сынок, еще немного — и я отучу этого твердолобого прагматика от его бесстыдной веры в торжество и могущество разума. А теперь представь себе, как безмерно эта тварь будет мне благодарна за тот бесценный, подсознательный опыт, который извлекла из моих уроков, когда на длинном пути реинкарнации она станет наконец человеком! Вот меня, например, в бытность мою пауком, никто так не воспитывал, а то бы я еще в детстве повышвыривал все книги прочь!»