Летучие мыши. Вальпургиева ночь. Белый доминиканец

Она быстро выпрямилась и отвернулась к стене, не хотела показывать своего заплаканного лица, однако продолжала судорожно сжимать его руку.

— У меня все в полном порядке. И я счастлива, что ты не оттолкнул меня. Нет, нет, в самом деле, мне живется неплохо... 3-з-знаешь, это так страшно, когда вспоминаешь юность. — Внезапно у нее снова перехватило горло, и она, задыхаясь, провела рукой по шее. — Но... но еще ужасней, когда не можешь состариться...

Пингвин тревожно взглянул на нее, полагая, что слышит бред; и только когда она заговорила спокойней, до него стал постепенно доходить смысл сказанного.

— Ты вошел, Тадеуш, и мне показалось, что я снова молода и... и ты меня еще любишь, — добавила она совсем тихо. — Такое на меня находит и без тебя. Иногда я иду переулками — именно в переулках это обычно случается со мной — и совершенно забываю, кто я; люди на меня оглядываются, ведь я так хороша собой. Потом, конечно, когда вдруг слышу, что кричат мне вслед дети...

Она закрыла лицо руками.

   — Не принимай так близко к сердцу, Лизель, — попытался утешить ее императорский лейб-медик, — дети всегда жестоки и не ведают, что творят. Не злись на них, и когда они увидят, что тебе это безразлично...

   — Неужели ты думаешь, что я на них злюсь? Я никогда ни на кого не злилась. Даже на Господа Бога. А ведь на Него сейчас немудрено обозлиться. Нет, не в этом дело. Но это пробуждение от прекрасного сна — это чудовищнее, Тадеуш, чем быть заживо погребенным.

Пингвин снова задумчиво огляделся. «Если б ее устроить немного комфортнее, — думал он, — может быть, тогда...» Она, казалось, угадала его мысли:

— Ты, наверное, думаешь, почему здесь так грязно и сама я не слежу за собой? Боже мой, сколько раз я пыталась хоть не много прибрать комнату. Но как только я ставлю на место кресло, все во мне уже кричит, что никогда, никогда больше не будет так, как раньше. Наверное, что-нибудь в этом роде бывает и с другими, только они этого не понимают... Нет, мой бедный рассудок порядка не выдержит... Воистину, тот, кто не принадлежит дню, должен принадлежать ночи. Ты не поверишь, Тадеуш, но в том, что я сама опустилась и пришло в упадок все, что меня окружает, я нахожу единственное подобие утешения. — Какое-то время она неподвижно смотрела перед собой, потом добавила: — И мне даже понятно почему. Да, да, почему человеку не жить в такой глубочайшей грязи, когда его душавынуждена пребывать в куда более отвратительном кадавре!..

И потом, здесь, среди этой мерзости, возможно, мне и удастся наконец забыться... — И она принялась с отсутствующим видом разговаривать сама с собой: — Да, если б не Зрцадло...

Пингвин навострил уши, вспомнил, что пришел-то, собственно, из-за актера.

— Да, если б не Зрцадло! Может быть, он во всем и виноват.Надо его отправить прочь. Будь у меня на то силы...

Пытаясь привлечь ее внимание, господин императорский лейб-медик громко откашлялся.

— Скажи-ка, Лизель, а кто такой, собственно, этот Зрцадло? Ведь он живет у тебя? — спросил он наконец напрямик.

Она потерла лоб.

   — Зрцадло? А ты-то его откуда знаешь?

   — Ну вот. После того, что случилось вчера у Эльзенвангера! Меня интересует этот человек. Просто так. Только как врача.

Богемская Лиза понемногу приходила в себя, в ее глазах вдруг появилось выражение страха. Она схватила императорского лейб-медика за руку.

— Ты знаешь, иногда я думаю — он дьявол. Во имя всего святого, не думай о нем, Тадеуш... Но нет, — она истерично расхохоталась, — это все чепуха. Ведь нету никакого дьявола. Конечно, он всего лишь сумасшедший. Или... или актер. Или и то и другое.

Она снова попыталась засмеяться, но только губы ее искривились.

Императорский лейб-медик почти физически почувствовал ледяной ужас, охвативший женщину.

   — Само собой разумеется, он болен, — спокойно заявил Пингвин, — но ведь временами твой постоялец, наверное, приходит в себя — тогда я охотно поговорил бы с ним.

   — Он не приходит в себя, — пробормотала Богемская Лиза.

   — Но ведь ты вчера сказала, что он ходит по кабакам и дурачит людей?

   — Да. Так оно и есть.

   — Но для этого он должен хоть что-то соображать.

   — Вовсе нет.

   — Так. Гм... — Императорский лейб-медик задумался. — Однако вчера он был загримирован! Может быть, он и гримируется бессознательно? А если нет, кто тогда его гримирует?

—Я.

   — Ты? Но для чего?

   — Чтобы его принимали за актера. Чтобы он немного заработал. И чтобы не арестовали.

Долго и недоверчиво рассматривал Пингвин старуху.

«Не может быть, чтобы он был ее сутенером, — думал он. Все его сочувствие куда-то улетучилось. — Видимо, она живет на его выручку. Да, да, конечно, как же иначе».

Богемская Лиза тоже сразу переменилась — извлекла из кармана кусок хлеба и принялась угрюмо жевать.

Господин императорский лейб-медик смущенно переступил с ноги на ногу. Про себя он начинал уже основательно злиться, что вообще пришел сюда.

— Если хочешь уйти, то я тебя не задерживаю, — проворчала старуха после мучительной паузы обоюдного молчания.

Флугбайль поспешно схватился за шляпу и, словно сбросив какую-то тяжесть, торопливо забормотал: