Летучие мыши. Вальпургиева ночь. Белый доминиканец

— Матерь Божья! Ты, благословенная средь женщин... не дай исполниться моему сну... огради Отакара от несчастий — возложи его грехи на меня... — Тиканье часов не позволило расслышать конец фразы. — Но если сие должно исполниться и Ты не хочешь отвести от него это, то сделай так, чтобы я заблуждалась и она не несла бы вины, та, которую я так любила...

Поликсене словно стрела вошла в сердце.

— Огради его, Матерь Божья, от тех, кто сейчас в башне замышляет убийства... Не слушай меня, когда я в муках моих молю Тебя ниспослать мне смерть. ...Внемли страсти, пожирающей его, но да не запятнает его рук кровь человеческая; по гаси его жизнь прежде, чем она осквернит себя убийством. И если для этого необходима жертва, то продли в муках дни мои и сократи его, да не свершит он преступления... И не зачти ему во грех то, к чему он стремится. Я знаю, он жаждет этого — только ради нее. Ей тоже прости вину ее; Ты знаешь: я полюбила ее сразу, с первого же дня, как если б то было мое собственное дитя. Дай ей, Матерь Божья...

Поликсена бросилась прочь — она почувствовала, что сейчас к небу могут быть обращены слова, которые разорвут в

клочья портрет Поликсены Ламбуа; инстинкт самосохранения спас его. Именно он — заключенный в ней образ старой графини — почуял нависшую над ним угрозу изгнания из живой юной груди назад на мертвую холодную стену галереи барона Эльзенвангера.

В среднем этаже Далиборки, круглом мрачном помещении, куда прежде поверенные карающего правосудия заточали свои жертвы, обрекая на безумие и голодную смерть, собралась группа мужчин. Тесно сгрудившись, они сидели на полу вокруг отверстия, сквозь которое в прежние времена трупы узников сбрасывали в нижний этаж.

В стенных нишах торчали ацетиленовые факелы, резкий слепящий свет которых стер с лиц и одежд собравшихся привычные краски — все разложилось в голубовато-мертвенный снег и жесткие тяжелые тени...

Поликсена осторожно пробралась в темное верхнее помещение, хорошо ей известное по свиданиям с Отакаром; устроившись поудобней, она принялась наблюдать происходящее сквозь круглое, соединявшее этажи отверстие в полу.

Как ей показалось, большинство составляли рабочие с военных фабрик — широкоплечие мужчины с твердыми лицами и железными кулаками; сидевший с русским кучером Отакар выглядел рядом с ними совсем мальчиком.

Она заметила, что все они были ему незнакомы: он даже не знал их имен.

В стороне, на каменном блоке, съежившись как во сне и опустив голову на грудь, восседал актер Зрцадло.

Русский, очевидно, только что закончил речь, так как на него обрушился град самых разных вопросов.

Тетрадь с конспектом, по которой он, видимо, зачитывал отдельные места, ходила по рукам.

— Петр Алексеевич Кропоткин, — медленно, по слогам прочел с титульного листа приткнувшийся у его ног чешский лакей. — Это русский генерал? Да, придет время, и мы объединимся с русскими полками против жидов, пан Сергей...

Кучер подскочил:

— Объединиться с армией? Нам? Нет уж, благодарю покорно... Командиров нам не надо! Сами с усами!.. К черту полки! Разве не солдаты стреляли в нас! Мы сражаемся за свободу и справедливость, против всякой тирании — мы разрушим государство, Церковь, дворянство, бюргерство; хватит им дурачить нас. Сколько мне еще повторять тебе это, Вацлав! Пусть прольется

дворянская кровь, каждый день и каждый час превращающая нас в рабов; никто из них не должен выжить — ни мужчина, ни старик, ни женщина, ни дитя...

Он поднял свои страшные руки как молот — кипя от ярости, не мог больше продолжать.

— Именно, именно, пусть прольется кровь! — восторженно взвизгнул чешский лакей. — Вот это по-нашему.

Послышался одобрительный шепот.

   — Стойте, я не согласен, — вскочил Отакар. — Наброситься на безоружных? Я что — бешеная собака? Я протестую. Я...

   — Замолчи! Ты обещал, Вондрейк, ты клялся! — закричал русский и попытался схватить его за руку.

   — Ничего я не обещал, пан Сергей. — Отакар нервно отбросил его руку. — Я поклялся не выдавать ничего из услышанного здесь, даже если мне будут вырывать язык. И эту клятву я сдержу. Я открыл Далиборку, чтобы вы могли здесь собираться; ты мне лгал, Сергей; ты говорил, мы...

Русский кучер, наконец поймав его за локоть, рванул вниз. Возникла короткая схватка, которая была тут же пресечена.

Огромный рабочий с широким лицом тигра угрожающе поднялся и сверкнул глазами в сторону русского:

— Оставьте, пан Сергей! Здесь каждый волен говорить что думает. Вы понимаете меня? Я — серб, Станислав Гавлик. Ну ладно, кровь прольется — и она должна пролиться. По-другому быть уже не может. Но есть ведь и такие, которые не могут переступить через кровь. Что же вы хотите от этого музыкантишки?..

Побелев от ярости, кучер грыз ногти, исподлобья стараясь прочесть по лицам собравшихся их отношение к такому внезапному обороту дела.

Менее всего нуждался он в расколе. Надо было во что бы то ни стало сохранить поводья в своих руках. Единственно важное сейчас — удержаться во главе какого-нибудь движения, безразлично под каким флагом.