Летучие собаки

Пора заняться расшифровкой темных мест — скоплений треугольников, широко разбросанных кругов. Записанные мной звуки не всегда удается опознать: плач или одышка — качество сильно страдает по причине высокого уровня громкости, иногда совершенно немыслимого. При классификации звуков постепенно выявляется некоторая закономерность. Ночью, к примеру, согласные звучат на поле сражения крайне редко. Значит, сосредоточимся на гласных. Здесь высокая плотность «А», целый кусок между большим пальцем и безымянным — агонии, судороги мышц и сухожилий. Вот тут, в непосредственной близости к линии противника (временная штриховка мне в помощь), звуки жидкие, даже не слова, а обрывки слов вперемешку со стонами: раненый зовет на помощь или пытается напоследок пробормотать молитву, хотя бы отдельные слова, какие помнит. Теперь сюда, подальше от окопов, в которых уже не раздаются слова, — противник внезапно атаковал с фланга, тут уж посыпалась словесная труха, слова, в порошок истолченные болью, в условиях невероятной шумовой нагрузки. Потом, перед самым угасанием источника звука, на всем охваченном мною участке не раздается ничего внятного, что, вполне вероятно, связано с ухудшением слуха, снижением самоконтроля: не слышащий себя молчит.

Я стал вором, я ворую голоса, бросаю людей, уже безгласных, и распоряжаюсь их последними звуками по собственному усмотрению: записываю, отрываю частицы от любого голоса и, никого не спросив, пускаю в дело, даже после смерти обладателя голоса. Я ворую голоса. Я могу прокрутить ничего не подозревающим слушателям запись голосов мертвых людей и выдать их за голоса живых. На моих пленках законсервировано то, что я украл. Я залезаю в душу раненого, а он об этом и не догадывается, я могу извлечь что-то из глубин его души и присвоить себе все, вплоть до последнего, таинственного вздоха, того, с которым умирающий испускает дух.

Ах, как шуршит пергаментная бумага, как волнится, отсырев под моими влажными ладонями. Вот здесь, на этом пятачке, я вижу совершенно новые комбинации звуков: открытый гласный сталкивается с гортанными звуками, а вот галочка — здесь был записан предсмертный вопль молодого солдата, совершенно утратившего контроль над своим голосом. Дай-ка послушаем сейчас эту пленку. Невообразимый визг, с человеческих уст еще не слетало ничего подобного; да и при чем тут уста, это уже не их работа — задействовано все горло, не только внутри, где трахея и гортань, но и снаружи, где резонирует даже кожа и, можно подумать, да так оно и есть, вопит каждая щетинка на небритом лице.

Где же другая пленка? Ага, вот она, с хоровым хрипением; надпись на этикетке почти не разобрать — сделана в поле, под шквалом огня. А вот еще пленка, на ней тишина, целая пленка тишины, воцарившейся чуть позже. Тишина, ни звука, и вдруг в этой тишине со стола со стуком падают скатанные в трубку карты. Следующая пленка — голос совсем еще мальчика, душераздирающие пронзительные крики, если это вообще можно назвать криками. Так, минуточку, сейчас осторожно заправлю ленту; остается перевести рукоятку включателя — пальцы дрожат от нетерпения — и обратиться в слух, сейчас пойдет, теперь молчок, тихо, только слушать.

Слушаю голос. Отматываю пленку назад и снова вперед, вот он, вступил, потом, чуть позже, еще звук, совсем необычный; слушаю чужой голос и еще звук своего дыхания, тяжелого дыхания; в комнате никого — никто не слушает вместе со мной, никто не читает вместе со мной мою акустическую карту, некому мне дать пояснения…

Наконец-то мы вернулись в Берлин. Пала специально выкроил время, чтобы встретить нас на вокзале. Хильде чуть не плачет, когда папа ее обнимает. Папа, как обещал, звонил в Оберзальцбург каждый день, а мы писали в Берлин письма. Однажды, прочитав нашу весточку, он послал в ответ большую телеграмму, даже с картинкой. И только мы ее получили — позвонил по телефону. Не мог дождаться вечера. Вот как ему не терпелось узнать, понравилась ли нам телеграмма. А ко дню рождения Хильде прислал подарки с курьерским самолетом.

Мама еще в Дрездене. Малыши прямо с вокзала поехали с няней в Шваненвердер, а меня и Хильде папа берет с собой в Ланке, несколько дней мы поживем вместе. Столько всего нужно ему рассказать! Там, в деревне, люди вышли к нам с букетами цветов. Собралось очень много народу, все хотели приветствовать нас с мамой, наша машина еле ползла. Верх опустили, и, когда мы в конце концов добрались до дома, она была завалена цветами.

Хильде жалуется:

— Сегодня целый день просидели в поезде. Такая скукотища.

Все-таки это лучше, чем лететь. В самолете меня укачивает.

В Ланке в нашем распоряжении весь дом, наконец-то малыши не будут приставать. Они мешают нам с Хильде, никогда не дают спокойно поиграть, и это очень обидно. С папиного разрешения роемся в книгах. Надо что-нибудь выбрать, тогда он нам почитает.

Хильде просит почитать сказки братьев Гримм. Мы втроем устраиваемся на веранде. Скоро стемнеет, и с озера налетят тучи комаров. Наверняка искусают, и мы опять будем всю ночь чесаться.

— Папа, а что значит «очищать нацию»?