Летучие собаки

Зиверс разочарованно качает головой. Мы так настойчиво ищем доказательства животного происхождения речи, будто хотим в конце концов собственными глазами увидеть крушение всех наших теорий и вновь уверовать в ее необъяснимое, божественное происхождение. Здесь два варианта: управляемый таинственной силой, непонятно как двигающийся язык, который делает слышимым голос и запускает его в пространство; иначе говоря, в воздухе парит некое невесомое тело, человек летучий; собаки — другое дело, их лапы крепко упираются в землю, словно животные страдают от чрезмерной гравитации. И тут, то есть из несовершенной плоти, рождается разбуженная инстинктами речь.

Но что же все-таки произошло с органами этих пациентов? Вынужденное отступление на доречевую стадию? Бывают же дети, выросшие не в родительском доме, а в дикой местности, среди волков, у нас их называют волчатами. Эти существа не знают языка и всю жизнь остаются животными, так и не научившись управлять голосом по-человечески.

Уши: вон жилистые слухачи, по которым пробегают мышечные сокращения, всё улавливающие, неизменно активные. На другой голове два мощных рупора: без складок, изборожденные бесчисленными пульсирующими сосудиками. И большие мочки, ставшие с годами совсем мягкими и дряблыми; а там — крохотные органы тончайшей работы. Солнце подбирается к следующему ряду стеклянных банок с препаратами: в них заспиртованные Штумпфекером образцы человеческой гортани. Пораженные язвами, обезображенные сращениями. Недоразвитый речевой аппарат ребенка, родившегося без голосовых связок, хотя служащие для их фиксации хрящи и сухожилия вполне нормальны. Штумпфекер — мастер препарирования. Теперь луч солнца выхватывает банку из самой глубины: в мутном, перестоявшем растворе формалина плавают разноцветные хлопья. Скорее всего, неправильно законсервировали. Что в банке — уже не понять.

Папа доходит до пятого, потом до шестого пункта. Сколько еще вопросов он собирается задать? Толпа, надрывая горло, снова и снова кричит в ответ: «Да!» Пора бы этим воплям прекратиться, шум просто ужасный, еще чуть-чуть — и мои барабанные перепонки лопнут.

И в-седьмых. В-восьмых, в-девятых. Пол дрожит от топота ног, руки рассекают воздух. Слушатели забираются на стулья, теперь нам совсем ничего не видно. Папа, пожалуйста, заканчивай, скоро уже ни один человек не выдержит. Дыхание перехватило. Кровь стучит в висках. Нам никогда отсюда не выбраться. Не выбраться на улицу. На свежий воздух. Слишком много народу загораживает проход. А папа и впрямь говорит «в-десятых» и «в завершение».

Какое счастье! Значит, мы скоро сможем выйти. Наконец-то на воздух! Папа твердит: «Дети, все мы — дети». Неужели скажет напоследок несколько слов о нас? Хильде смотрит на меня, но папа подразумевает детей своего народа. Что-то нужно отсечь, да еще с горячим сердцем и холодной головой. Где же такую взять, если моя голова горячая. Страшно горячая. По-настоящему раскаленная. Главное — глубоко дышать. Но ничего не получается, здесь больше нет воздуха. Только вонь и пот. Как только папа еще может кричать: «Вставай, народ!»

Воздух, они забрали весь воздух.

«Вставай!»

Встать бы. И прочь отсюда.

«Пусть грянет…»

Главное — дышать.

«…Буря!»

Откуда люди берут воздух, чтобы петь гимн? Кто-то касается моей ладони. Она вся мокрая. Мама берет меня за руку и говорит:

— Хельга, все закончилось. Поехали домой, папа тоже скоро будет дома.

Хильде уже поднялась с места. Выходим на улицу, на воздух, наконец-то свежий воздух. Мы совершенно оглохли.

— Папа целых два часа не курил, — замечает мама, но мы не слышим.

У Хильде совсем измученный вид, кажется, ей тоже было невмоготу, кажется, папа и народ ее здорово напугали, и, вообще не понимая, что произошло, сестра шепчет:

— Хельга, ты видела? Папина рубашка насквозь промокла.

Испытуемых бьют, приводя в чувство. «Посветите в комнату!» Видны только силуэты. Уже некоторое время подопытные живут в кромешной темноте. Теперь их осязание притупилось настолько, что для ориентации в ночных условиях им следовало бы, активизировав голос, установить голосовую связь с другими пациентами и по резонансу получить представление о пространстве. Но — странное дело — ничего подобного не предпринимается. Их губы уже не способны сформировать звук, остается только кусать их. Немота словно звук самой тишины; язык неподвижно лежит на нижней губе. Покраснение кожи, вызванное всего лишь дыханием, печать неукротимого воздуха. Записи ведутся день и ночь, и подопытные это чувствуют, хотя не видели еще ни одного микрофона. Эти грязные существа не держатся на ногах, и никто из нас не решается до них дотронуться и отвести в уборную. Испытуемые облегчаются прямо на месте, и при малейшем изменении положения от мокрого матраца распространяется жуткая вонь, окна приходится постоянно держать открытыми, и ночью моча на кроватях иногда замерзает. Они ведут животное существование, они навсегда ускользнули от нас.