Лев Африканский

Ободренный его добрым отношением к себе, я постарался как можно лучше произнести несколько слов на итальянском, имевшем хождение в народе, то есть тосканском, что заставило нас обоих рассмеяться. После чего я пообещал ему тоном дружеского вызова:

— До конца года я буду говорить на твоем языке. Не так складно, как ты, но достаточно, чтобы меня поняли.

Он принял это к сведению и покачал головой. Я между тем продолжал:

— И все же кое-какие привычки мне будет трудно перенять сразу. Например, обращение на «вы», словно собеседник не в единственном числе, или слово «она», когда речь идет о ком-то в третьем лице. У нас ко всем, будь ты хоть князь, хоть слуга, обращаются на «ты».

Он помолчал, как мне показалось, не столько для того, чтобы обдумать дальнейшие слова, сколько для того, чтобы облечь их в торжественную форму. Он сидел на единственном имеющемся в камере стуле, красная шапочка, облегавшая его голову, придавала ему вид заговорщика. Я поместился в шаге от него на сундуке. Он слегка наклонился вперед, чуть не касаясь меня своим хищным носом.

— Мессир Хасан, ваш приезд сюда в высшей степени важен. Я не могу сказать вам всего, поскольку это секрет Его Святейшества и он один вправе распоряжаться им по своему усмотрению. Однако не думайте, что приключившееся с вами — дело случая либо простой каприз корсара. — Он поправился: — Я вовсе не хочу сказать, что этот бесстрашный Бовадилья, чтобы найти вас, избороздил все моря. О нет. Но он знал, какой мавр требуется Святому Отцу: путешественник, человек образованный. Мы и не надеялись, что нам повезет напасть на дипломата.

Следовало ли мне испытать гордость от того, что я оказался столь качественной дичью? Я не выразил ни радости, ни неудовольствия. Я был лишь чрезвычайно заинтригован и хотел знать больше. Но Гвичардини уже поднялся и двинулся к выходу.

Только он вышел, как явился старший охранник и поинтересовался, не испытываю ли я в чем нужду. Я смело потребовал чистую одежду, столик, масляную лампу и чем писать. Что и получил в течение дня. В тот же вечер изменилась и моя пища: вместо бобов и чечевицы мне подали мясо и лазанью, а также бутылку красного «Треббиато», которого я слегка пригубил.

Вскоре я получил от флорентийца долгожданное известие: Папа готов принять меня из рук Пьетро Бовадильи.

В день святого Валентина пират и дипломат явились ко мне вместе. Папа ждал нас здесь же, в замке, в помещении библиотеки. Исполненный религиозного пыла, Бовадилья повалился ему в ноги; Гвичардини помог ему подняться, сам же ограничился тем, что приложился к руке понтифика. Настала моя очередь. Лев X неподвижно сидел в кресле: подбородок с ямочкой гладко выбрит, лицо круглое и приятное, губы мясистые, особенно нижняя, взгляд одновременно вопрошающий и успокаивающий, пальцы холеные, как у того, кто никогда не занимался физическим трудом. Стоявший за его спиной священник оказался толмачом.

Папа положил обе руки на мою согнутую спину — было ли это знаком расположения или вступления во владение собственностью, не знаю — и, обращаясь к пирату, произнес слова благодарности. Я по-прежнему стоял на коленях, мой новый хозяин как бы нарочно удерживал меня в таком положении до тех пор, покуда флорентиец не увел похитителя. Только тогда мне было позволено подняться с колен. Для тех двоих аудиенция была окончена. Для меня же она только начиналась. На арабском языке, прибегая к кастильским оборотам, толмач произнес, переведя сказанное Папой:

— Человек искусства и знаний всегда наш желанный гость, он не слуга нам, но наш подопечный. Правда, ваше появление у нас произошло не по вашей воле и в результате применения действий, которые мы не в праве одобрить. Но так уж устроен мир: порок часто опора добродетели, а лучшие поступки имеют в основе своей худшие побуждения, и наоборот. Так, наш предшественник Папа Юлий[53] прибегал к завоеваниям, дабы добыть для нашей Святой Церкви территорию, на которой она бы чувствовала себя защищенной…

Тут он прервался, отдав вдруг себе отчет, что вступает на путь дискуссии в теме, в которой я ничего не смыслю. Я воспользовался этим, чтобы скромно заметить:

— Для меня в этом нет ничего возмутительного. Халифы, последователи Пророка, всегда сами возглавляли армии и руководили государствами.

Он неожиданно внимательно выслушал перевод. И поспешил поинтересоваться:

— А всегда ли так было?

— До тех пор, пока султаны не потеснили их. Тогда власть халифов была сведена до размеров их дворцов.

— А было ли это благом?

Мне показалось, Папа придает моему мнению большое значение. Я старательно обдумал свой ответ:

— Не думаю, чтобы это было благом. Покуда правили халифы, ислам шел рука об руку с расцветом культуры. Вера без насилия управляла мирскими делами. С тех пор правит сила, а вера — зачастую лишь меч в руке султана.

Мой собеседник был так доволен, что взял в свидетели толмача: