Лев Африканский

Мне хотелось бы повторить каждое из его слов, но память людская коротка, а красноречие быстро выдыхается, так что многим красотам его рассказа не суждено воскреснуть — увы! — ни в одной из книг.

«В первый день нового года я с утра отправился в Альгамбру, но не для того, чтобы, как обычно, заняться в диване сочинением посланий от имени султана, а чтобы вместе с некоторыми знатными представителями моего рода поздравить государя по случаю праздника Рас-ас-Сана. Меджлис, двор, собравшийся по этому случаю в Посольском зале, был представлен кади в тюрбанах, сановниками в высоких зеленых и красных фетровых шапках, богатыми торговцами с крашенными хной волосами, разделенными, как у меня, на аккуратный пробор.

Большинство посетителей, поклонившись Боабдилю, направлялись в Миртовый двор и бродили там вокруг водоема, приветствуя друг друга. Самые знатные рассаживались на устланных коврами лежанках, расставленных вдоль стен огромного зала, либо теснились поближе к султану и визирям, чтобы, уловивши минутку, о чем-либо попросить их или просто попасться им на глаза.

В качестве письмоводителя и переписчика государственного секретариата, о чем свидетельствовали пятна красных чернил на моих пальцах, я обладал некоторыми весьма скромными привилегиями, например, правом прохаживаться между Меджлисом и бассейном, а также сопровождать тех из присутствующих, кто вызывал мое любопытство. Превосходный способ собирать новости и мнения по поводу текущего состояния дел, ведь при Боабдиле вслух говорилось обо всем, тогда как при его отце приходилось семь раз оглянуться, прежде чем открыть рот и высказать хоть малейшее критическое замечание, да и то не впрямую, а намеками или с помощью стихов и поговорок, чтобы в случае доноса отречься от сказанного. Однако хоть свободы и прибавилось, а слежки стало меньше, гранадцы были настроены не менее сурово в отношении султана, даже напротив, и это притом, что находились у него в гостях, явились пожелать ему многих лет жизни, здоровья и побед. Наш народ безжалостен к самодержцам, которые не являются таковыми.

Тем осенним днем пожелтевшие листья крепче держались за ветки деревьев, чем гранадская знать за своего государя. Город вновь, как и в предшествующие годы, был разделен на две партии: партию мира и партию войны, и ни одна не была заодно с султаном.

Те, кто желал мира с Кастилией, говорили: мы слабы, а ромеи сильны; наши братья из Египта и Магриба бросили нас на произвол судьбы, тогда как наши враги опираются на помощь Рима и всего христианского мира; мы потеряли Гибралтар, Альгаму, Ронду, Марбеллу, Малагу и другие укрепленные места, и до тех пор, пока не воцарится мир, список будет увеличиваться; наши сады разорены войсками неприятеля, крестьяне бедствуют, дороги опасны, торговцам не удается запастись товарами впрок, Цезарея и базары пустеют, а съестное дорожает, кроме мяса, которое идет по цене одна драхма за фунт, оттого что пришлось забить тысячи голов скота, чтобы его не угнали во время набегов; словом, Боабдиль должен сделать все возможное, чтобы заставить умолкнуть сторонников войны, достичь долговременной передышки в войне с кастильцами, пока Гранада в нее не втянулась.

Те, кто желал войны, заявляли: неприятель никогда не откажется от намерения расправиться с нами, и подчиняясь ему, мы не заставим его отступить. Взгляните, до какого рабского состояния доведены жители Малаги после сдачи города христианам? Взгляните, какие костры разжигает Инквизиция в Севилье, Сарагосе, Валенсии, Теруэле, Толедо! Завтра костры запылают и в Гранаде, и на них отправят не только иудеев, но и мусульман! Как помешать этому, если не сопротивлением, не увеличением численности армии, не джихадом? Всякий раз, когда мы храбро сражались, нам удавалось остановить продвижение кастильцев, но после каждой нашей победы среди нас оказывались предатели, стремившиеся замириться с врагами Господа, платившие им дань и открывавшие ворота наших городов. Да и сам Боабдиль разве не обещал Фердинанду сдать ему однажды Гранаду? Три года истекло с тех пор, как он подписал в Лохе обязательство сделать это. Наш султан — предатель. Его следует заменить настоящим мусульманином, настроенным вести священную войну с неверными и способным внушить нашей армии веру в себя.

Трудно было сыскать солдата или военачальника, у которого под командованием были десяток, сотня или тысяча человек, еще труднее человека, принадлежавшего к духовным кругам — кади, улема или проповедника, — кто не разделял бы подобную точку зрения в то время, как торговцы и земледельцы выступали за мир. Двор Боабдиля — и тот был разделен. Действуй султан согласно своим склонностям, он заключил бы любое перемирие, на любых условиях, ведь он был рожден вассалом и ничего иного не желал, однако он не мог отмахнуться от воли своей армии, которая с плохо сдерживаемым нетерпением воспринимала известия о битвах, которые геройски вели другие представители династии Насридов[10].