Лев Гумилев: Судьба и идеи

Ежегодно проходят «Гумилевские чтения» в Санкт-Петербурге. Открываются они в день рождения Л.Н. 1 октября в Петровском зале университета, там где Л.Н. проработал тридцать лет своей жизни. В 1998 г. москвичи провели «Вторые Гумилевские чтения», собравшие небывало представительный состав. Три дня до вечера слушались доклады, наряду с заслуженными «львоведами» выступило и много новых «гумилевцев», особенно естественников. То, что раньше многократно подвергалось легковесной критике непрофессионалов, сегодня зачастую воспринималось как само собой разумеющееся. Увы, там же было констатировано, что в сегодняшней России «все формальные Гумилевские признаки антисистемы налицо»1156.

Значит, при всех наших бедах, при всей мнимой недейственности «уроков Гумилева» можно вспомнить слова его знаменитой матушки, сказанные, правда, совсем по другому поводу1157: «Лёва живет теперь на необъятных просторах нашей Родины!» Ныне эта, случайно брошенная фраза обрела другой, куда более значительный смысл.

Воспоминания о Л. Н. Гумилёве

История

В чужих словах скрываются пространства
Чужих грехов и подвигов чреда.
Измены и глухое постоянство
Упрямых предков, нами никогда
Невиданное. Маятник столетий,
Как сердце, бьется в сердце у меня.
Чужие жизни и чужие смерти
Живут в чужих словах чужого дня.
Они живут, не возвратясь обратно
Туда, где смерть нашла их и взяла,
Хоть в книгах полустерты и невнятны
Их гневные, их страшные дела.
Они живут, туманя древней кровью,
Пролитой и истлевшею давно,
Доверчивых потомков изголовья.
Нас всех прядет судьбы веретено
В один узор; но разговор столетий
Звучит, как сердце, в сердце у меня.
Так я, двухсердый, я не встречу смерти,
Живя в чужих словах чужого дня.

Л. Н. Гумилев

Н. В. Гумилёва Воспоминания

С Львом Николаевичем я познакомилась совершенно неожиданно, в 1965 году, у нашего общего друга — художника Юрия Матвеевича Казмичева. Он был петербуржец и еще до войны дружил со Львом. Когда Лев очень голодал, то иногда забегал к Юре попить чайку и позировал ему (за что Юрий Матвеевич иногда даже что-то платил). Но еще больше Льва привлекала возможность побеседовать с братом Юры — Михаилом Матвеевичем — высокообразованным человеком, замечательным переводчиком с испанского и португальского, который хорошо знал поэзию и историю. Во время войны, в эвакуацию Юра попал в Москву, потом женился и стал москвичом.

Однажды Юра позвонил мне и сказал, что к нему приезжает друг, которого он не видел, наверное, лет пятнадцать. Это замечательный человек, умница, доктор наук. Юриной жены Оли в тот момент не было в Москве, и он попросил меня помочь устроить небольшой стол для гостей.

Я, конечно, согласилась. Испекла небольшой пирог и приехала к вечеру в мастерскую Юры, куда-то на окраину города, организовала ужин, и мы стали ждать гостя. Было еще несколько приглашенных — художников и ученых.

Когда Юра сказал мне, что его друг — сын Ахматовой и Николая Степановича Гумилева, на меня это не произвело никакого впечатления. Я, конечно, слышала об Ахматовой (у нас дома, у папы, была даже книжечка ее стихов), но мне был интересен именно друг Юры — такой, по его словам, замечательный и талантливый человек. А то, что он сидел 14 лет, было для меня вообще поразительно, как своего рода эталон трагичности и героизма.

Мы сели за стол в мастерской — небольшой длинной комнате, где Юра работал. Я сидела в конце стола, откуда мне была видна дверь. И вот она открылась, и перед нами предстал человек с очень светлым и детским выражением лица, излучающий доброту. Одет он был в короткий пиджак, из рукавов которого выглядывали манжеты рубашки. Но я прежде всего обратила внимание на лицо: какое удивительное светящееся лицо! Он галантно поклонился, сел с нами за стол, очень легко включился в общий разговор, стал сразу что-то рассказывать.