Лев Гумилев: Судьба и идеи

Теперь благодаря сохранившимся архивным документам можно разрешить проблему «дворянства» Л.Н. вполне определенно. В январе 1912 г. старший брат Николая Степановича, подпоручик запаса Дмитрий, обратился в Сенат с прошением о признании его потомственным дворянином. Через непродолжительное время он получил ответ, в котором говорилось: «... Принимая во внимание, что отец подпоручика запаса Дмитрия Степановича Гумилева – отставной статский советник Степан Яковлевич Гумилев полученными им на службе чинами... приобрел лишь личное дворянство, каковое на потомство не распространяется и что... потомственное дворянство сообщалось пожалованием ордена Св. Владимира 4 ст., а не выслугой лет на оный, Правительственный Сенат определяет: в просьбе подпоручика Дмитрия Степановича Гумилева отказать, о чем для объявления ему, по жительству его...»73

Знал ли обо всем этом Л.Н., видел ли он в семейном архиве этот отказ – сейчас можно только гадать. В то же время можно предполагать, что легенда (даже если он знал всю правду) ему нравилась больше; она вписывалась во всё, что было унаследовано, и скрашивала то, что предстояло пережить.

Важнее всего для Льва было то, что дворянином считал себя отец. Это документально засвидетельствовано в «Деле Н. С. Гумилева», где его рукой записано: «Фамилия – Гумилев; имя и отчество – Николай Степанович; звание – дворянин». В приговоре это повторено: «Гумилев Николай Степанович, 35 лет, бывший дворянин, филолог»74.

Вспоминая в эмиграции о своем друге и учителе, Г. Иванов утверждал: «Гумилев говорил, что поэт должен «выдумывать себя». Он и выдумал себя настолько всерьез, что его маска для большинства его знавших (о читателях нечего и говорить) стала его живым лицом75.

Подчеркивание своего мнимого дворянства – это эпатаж, форма игры со смертью, более того, – форма самоубийства. Однако это полностью соответствует высказываниям самого Н. С. Гумилева: «Человек свободен, потому что у него остается несравненное право – самому выбирать свою смерть». О. Э. Мандельштам вспоминает о других его словах, касавшихся отношения к большевикам: «Я нахожусь в полной безопасности, я говорю всем открыто, что я монархист. Для них самое главное – это определенность. Они знают это и меня не трогают»76.

Но и это было позой. Если верить А. Ахматовой, он никогда не отзывался пренебрежительно о большевиках77. Согласно показаниям В. Таганцева, на которых построено все «дело», – «Гумилев был близок к советской ориентации»78. И то, и другое утверждение весьма сомнительны. Нельзя поверить и в то, что Н. С, по некоторым воспоминаниям, был глубоко аполитичным человеком. Во всяком случае, его отношение к большевикам было достаточно однозначным.

Вот что вспоминает Василий Немирович-Данченко – писатель, друг Н. С, позже эмигрировавший из России: «Мы обдумывали планы бегства из советского рая. Я хотел уходить через Финляндию, он – через Латвию. Мы помирились на эстонской границе... В прибрежных селах он знал рыбаков, которые за переброс нас на ту сторону взяли бы недорого... И вот в таких именно беседах Николай Степанович не раз говорил мне: «На переворот в самой России – никакой надежды. Все усилия тех, кто любит ее и болеет по ней, разобьются о сплошную стену небывалого в мире шпионажа. Ведь он просочил нас, как вода губку. Нельзя верить никому. Из-за границы спасение тоже не придет. Большевики, когда им грозит что-нибудь оттуда, бросают кость. Ведь награбленного не жалко. Нет, здесь восстание невозможно. Даже мысль о нем предупреждена. И готовиться к нему глупо. Все это вода на их мельницу»79.

У многих, правда, возникал вопрос: а зачем вообще Н. С. вернулся из Лондона в 1918 г.? Сложен и противоречив был Николай Степанович, и это хорошо известно. Игра со смертью кончилась в августе 1921 г. Анна Ахматова была прозорлива в одном – она говорила об обреченности Н. Гумилева, а он эту обреченность, по ее словам, не сознавал. Но не была ли знаменитая «Пуля» предвидением?