Лев Гумилев

Мглистый свет очей во мгле не тонет.
Я смотрю в нее, и ясно мне:
Видно там, как в пене бьются кони,
И Москва в трезвоне и огне.

Да, настало время быть пожарам

И набату, как случалось встарь,
Ибо вере и законам старым
Наступил на горло буйный царь.

Но Москва бессильней крымских пленниц

На коленях плачет пред царем.
И стоит гигант-преображенец
Над толпой с кровавым топором.

Мне от дыбы страшно ломит спину,

Колет слух несносный скрип подвод,
Ибо весь я страшно отодвинут
В сей суровый и мятежный год.

Православный люд в тоске и страхе

Смотрит на кровавую струю,
И боярин на высокой плахе
Отрубает голову мою.

Комсомольской ячейке истфака давно не давало покоя дворянское происхождение Льва Гумилёва и «контрреволюционная» легенда, связанная с именем его отца. Студенты однокурсники вынесли постановление: сын врага революции и советской власти не достоин учиться в советском вузе. На склоне лет Л. Н. Гумилёв вспоминал: «Собственно говоря, я начал испытывать гонения на себя с момента поступления в университет. До этого меня просто не замечали и я жил как бы на общих основаниях, за тем исключением, что не мог поступить на работу по своей любимой специальности: меня туда просто не брали. <…> Когда же я решил поступать в университет и учиться истории, то довольно быстро обнаружилось дурное ко мне отношение, хотя никаких поводов для него я никому не давал. Неудовольствие вызывало мое происхождение, моя генеалогическая линия »

К нему придирались даже на строевой подготовке. Достаточно было несколько раз сбиться с шага, как военрук злобно заявил, что студент Гумилёв умышленно дискредитирует Красную армию. Его исключили, выдав характеристику, с которой продолжение учебной или научной карьеры было просто немыслимо: «<…> Л. Гумилёв за время пребывания на истфаке из числа студентов исключался, и после восстановления часто академическая группа требовала его повторного исключения. Гумилёв как студент успевал только по специальным дисциплинам, получал двойки по общественно-политическим дисциплинам (ленинизм) вовсе не потому, что ему трудно учиться по этим дисциплинам, а он относился к ним, как к принудительному ассортименту к обязанностям, которых он не желает выполнять. Во время избирательной кампании в их группе делался доклад о биографии тов. Литвинова, Гумилёв вел себя вызывающе, подсмеивался, подавал реплики, вообще отличался крайней недисциплинированностью».

В августе 1935 года последовал арест[14].

Арестовали его вместе с Пуниным. У того на квартире частенько собиралась по вечерам разношерстная публика. Застолье – хотя и скромное, но с обязательными горячительными напитками – почти всегда сопровождалось откровенными и неосторожными разговорами на политические темы. Как происходил арест Пунина, хорошо известно из хрестоматийного стихотворения Анны Ахматовой (сказанное в нем, кроме предпоследней строчки, можно с полным основанием отнести и к сыну):

Уводили тебя на рассвете,
За тобой, как на выносе, шла,
В темной горнице плакали дети,
У божницы свеча оплыла.
На губах твоих холод иконки.
Смертный пот на челе… не забыть!
Буду я, как стрелецкие женки,
Под кремлевскими башнями выть.

Обвинения гражданскому мужу и сыну предъявлялись нешуточные. Льву приписывались монархические симпатии, что напрямую увязывалось с идеологическими взглядами расстрелянного отца. А на Пунина поступил еще более опасный донос: якобы после убийства Кирова он во всеуслышание заявил: «Убивали и убивать будем…» (что вполне соответствовало его озлобленности на советскую власть и нескрываемым антисоветским настроениям). Кроме того, в присутствии ряда свидетелей он демонстрировал, как можно совершить покушение на Сталина с помощью автоматического спуска фо­тоаппарата. (Вообще-то на подобные далеко не безобидные и не выдуманные «сигналы» обязаны реагировать спецслужбы любого государства и во всякие времена; современная борьба с терроризмом — не исключение.)

Анна Андреевна незамедлительно поехала в Москву. Искренне сочувствовавшие московские писатели (Лидия Сейфуллина, Борис Пильняк и Борис Пастернак) помогли составить и, что еще более важно, передать через комендатуру Кремля письмо на имя И. В. Сталина (заявление Ахматовой попало к нему прямо на стол). В письме[15]