Лев Ландау

Лев Давидович и Татьяна Ивановна сразу оценили друг друга. Дау пленила атмосфера, царящая в семье Дробанцевых. Достаточно было несколько раз побывать в этом доме, чтобы убедиться, что дочери души не чают в матери, считают ее самой умной, самой замечательной, самой веселой, а она ни в малейшей степени не злоупотребляет их любовью. Она делала для своих детей все, что могла, и в то же время не растворялась в любви к детям, оставалась личностью независимой.

Бабушка дожила до восьмидесяти двух лет. Перед смертью она рассказала мне, как боялась за меня и маму, когда стало ясно, что с отцом что-то случилось. Он отличался необыкновенной аккуратностью и пунктуальностью, писал мне каждую шестидневку и вдруг — умолк.

Никто из близких не знал, что 23 сентября 1937 года отца расстреляли в Харькове, никто не знал, что 25 апреля 1958 года его реабилитировали. И прошло тридцать лет, прежде чем удалось все выяснить. Он прожил всего тридцать семь лет…

А тогда, в 1934 году, я регулярно ему писала: трагический тридцать седьмой год только приближался. Когда Дау познакомился с Корой и стал бывать у нас в доме, он еще застал моего отца в Харькове. Они успели познакомиться, но подружиться не успели.

Много лет спустя мама рассказала, что, когда в Харькове начались повальные аресты, заместитель Председателя СНК УССР Николай Скрыпник, с которым Яков Иванович был близко знаком, собрал членов украинского правительства, высказал свое мнение обо всем, что происходит, и застрелился. Отец, занимавший должность заместителя управляющего делами СНК УССР, по-видимому, понимал безнадежность своего положения: он, как человек, родившийся в Восточной Галиции, принадлежавшей в те годы Польше, считался чуть ли не иностранцем. В марте 1934 года его исключили из партии, и он уехал на Северный Кавказ, где рассчитывал пробыть до тех пор, пока не нормализуется обстановка на Украине. Чтобы мы с мамой остались невредимы, мои родители оформили 13 марта 1935 года развод.

Есть такое выражение — папина дочка. Это о таких бесконечно любящих своих отцов детях, как я. Мы с ним были одна душа. Почти все свободное время (а его всегда было мало) он уделял мне. Это благодаря ему у меня появилась привычка вести дневниковые записи, благодаря ему я много читала, знала массу украинских и русских стихотворений. Я любила песни, которые он пел.

И вдруг — отец уехал. Правда, он каждую неделю мне писал. А мне сказали, что ему нужно оставаться в санатории в Пятигорске до полного выздоровления. Но все-таки в свои десять лет я не могла не замечать, что вокруг происходит что-то тревожное. Бабушка, мама и тетки старались, как могли, чтобы я не тосковала об отце. В памяти моей Харьков связан с каким-то ужасом, который охватил тогда город.

Бабушка ничего не меняла в распорядке жизни семьи. Она так мало придавала разного рода нехваткам, что их вроде бы и не было. Помню, однажды мы с ней пришли к портнихе, чтобы та из старого бабушкиного пальто сделала для меня «что-нибудь очень приличное».

— Говорила мне мать, — запричитала портниха, — не связывайся с бедными людьми, шей богатым. А отказать вам не могу.

— Это мы — бедные люди? — удивилась я.

— Нет. У нас есть все необходимое, — спокойно ответила бабушка. — Я своими вещами дорожу, так вы уж постарайтесь, чтобы вышло красиво. Девочка растет, ее нужно хорошо одевать.

У портнихи сделалось какое-то обиженное лицо. Она молчала. А пальто и в самом деле получилось неплохое.

Бабушка любила цветы. И наш балкон на третьем этаже дома номер шестнадцать по улице Дарвина стал чем-то вроде местной достопримечательности. Вот в чем у нее действительно был талант, так это в цветоводстве. Так подобрать растения, что они цвели с мая до осени, ухаживать за ними с любовью! Этого я больше нигде не встречала. Когда наступали сумерки, она садилась на балконе отдохнуть и насладиться ароматом цветов. Прошло очень много лет, прежде чем я поняла, что она поддерживала всю семью этим неукоснительным соблюдением раз и навсегда заведенного порядка. Вокруг творилось что-то непостижимое: старшая дочь, оформив с мужем развод, пыталась покончить с собой — бабушке необходимо было вести себя так, словно ничего не случилось, и она по-прежнему варила борщи, переодевалась к вечернему чаю, вышивала для Нади сложный и красивый узор на белом летнем платье, более того, не плакала, не жаловалась на судьбу. Она жила, как до несчастья. Она не уступила ничего из тех маленьких удовольствий, которые отвоевала для себя у судьбы. И постепенно жизнь вошла в старое русло, и все пошло, как прежде. Кормильцем семьи стала мама. Кора только-только закончила университет. Надя училась на втором курсе, я — во втором классе.

Меня она любила самозабвенно. Худая, нескладная, ни капли не похожая на ее светлооких, белокурых дочерей, я была для нее центром Вселенной. До чего же хорошо было — просто находиться рядом с нею…