Лев на лужайке

Можно все это представить. Ходил по гостиной седой человек в красивой, накрахмаленной и проглаженной пижаме, сутулился и горько опускал губы, руки держал за спиной, как арестант, на жену и дочь не смотрел, не мог на них смотреть – было стыдно и страшно смотреть. И правильно: сильный человек, опытный человек, умный человек, поддавшийся минутной слабости и оказавшийся в паутине.

* * *

– Плакать – бред! – резко произнес Никита Ваганов. – Надо не плакать, а действовать и действовать! Тебя отец любит, тебя и послушается, уговори его немедленно сделать заявление на бюро обкома, а то будет поздно, фатально поздно! Ты опять не слышишь меня, Ника?

– Я тебя прекрасно слышу. Но на это папа не пойдет! Он не вор и не предатель. Он сейчас старается понять, почему сразу не пошел к Первому…

Они помолчали, не глядя друг на друга.

– Значит, ничем Габриэлю Матвеевичу, по-вашему, помочь нельзя? – сказал Ваганов. – Чепуха! Ты должна помочь отцу победить слабость, жизнь не кончена. Место главного инженера за ним, уверен, останется. Помоги отцу, Ника, помоги!

Ах, как это страшно, когда человек слаб! Люди, не бойтесь сильных! Люди, бойтесь слабых! Бойтесь особенно тех слабых, которые случайно заняли высокое положение, – бойтесь таких слабых, люди, бойтесь!

– Ника, ты должна понять меня, Ника!

– Я понимаю.

Он не даст эту женщину никому в обиду, он женился на ней, будет ее любить, по-своему верно, до своей смерти, сделает ее жизнь обеспеченной: с автомобилями и дачами, курортами и санаториями, кругом интересных и крупных знакомых; он все сделает для того, чтобы падение Габриэля Матвеевича Астангова – недолгое падение – не было для нее крахом, не оставило у дочери на всю жизнь шрама в душе.

– Ника! – сказал он на ухо жене. – Ты можешь взять обратно твое решение стать моей женой…

– Почему? – приподнимаясь, спросила Ника. – Я тебя не понимаю.

Он лег на спину, глядя в иллюминатор, отыскал в небе коршуна и стал следить за его мирным падением. Через минуты три он сказал:

– Всю эту историю с утопом древесины и вырубкой кедровника я раскопал. Так бы все и ушло в небытие, если бы я с прошлой весны не засек одну из сплавконтор… На подобное корреспондент центральной газеты «Заря» Егор Тимошин не был способен: плохо знает дело. И значит…

– Значит, ты опубликуешь это в «Заре», узнает вся страна… Боже, так ведь папа не переживет этого!

Переживет, распрекрасно переживет, только с большими потерями и убытками, которые можно было бы смягчить, но Габриэль Матвеевич не пойдет с повинной. Ох, уж эти чистюли!

– Кончай реветь, Ника! – сказал Никита Ваганов. Он поцеловал ее в гладко-бархатистое плечо. – Тебе надо действовать, маленькая, действовать и действовать.

Ника с размаху припечатала пощечину Никите Ваганову, хотела еще одну, но он уже стоял в трех шагах от нее.

– Ты, значит, продолжаешь бороться с папой? Я тебя спрашиваю: продолжаешь бороться?

Он сдержанно ответил:

– Я изучаю вопрос об утопе леса, и, насколько понимаю, Габриэль Матвеевич хочет, чтобы эта история раскрылась.

Она шепотом вскрикнула:

– Но не твоими руками, не твоими! Неужели ты не понимаешь?

– Как не понять! Между тем мне кажется, что Габриэль Матвеевич предпочитает именно мои руки. И он прав. Я по крайней мере разоблачение проведу так, что весь удар обрушится на Пермитина, а посторонний человек…

Ника схватила его за рукав, потянула, ожесточилась… Восточная кровь текла в ней, восточная кровь с небольшой примесью русской сибирской крови, и это было таким сочетанием, что первый год супружеской жизни – особенно первый – был сущим мучением для Никиты Ваганова; потом Ника успокоится, притихнет, а сейчас она штурмовала мужа, разносила его в клочки и клочья:

– Ты умеешь придумывать основания для своей подлости! О, как ловко ты это делаешь! Как ловко! Я не верю в бога и от тебя не требую, но есть высший разум, высшая инстанция. Она все видит, все считает. Ты будешь наказан, ты не уйдешь от кары, ты от нее не уйдешь…