Лев правосудия

Я достала из сумочки телефон Давида. Звонков и сообщений на него не поступало, не считая моих собственных. Список прежних входящих был почти пуст: очевидно, Давид имел привычку регулярно удалять лишнюю информацию. Сохранилось только два номера — мой собственный и какой-то итальянский. Я переписала его в память моего телефона. Можно будет потом позвонить из телефонной кабинки. Список принятых звонков был пуст. Как некстати сейчас оказалась осторожность Давида!

Папку сообщений мне удалось найти не сразу: модель была незнакомая, к тому же Давид выбрал в качестве языка пользователя итальянский. В конце концов, понажимав на разные кнопки, я попала в нужное меню, но единственные сообщения были от меня. Увидев их, я на мгновение зажмурилась от стыда за собственное любовное воркование. Давид сохранил их, хотя они, очевидно, не имели для него никакого значения. В сложной ситуации он взял и исчез. А может, даже хотел выставить меня виновной в убийстве? Но в это верилось все же с трудом. Давид имел в рукаве какие-то карты, которые не хотел показывать мне. Упрямый голос внутри возражал: возможно, у Давида просто не было выбора. Не исключено, что кто-то хотел ввести в заблуждение полицию, поменяв трупы местами, и Давид сейчас лежит мертвым в квартире босоногого мужчины, как тот в Монтемасси.

В адресной книге было только четыре номера. Первым значился Лусис, но, открыв его, я увидела собственный номер. «Лусис» по-литовски значит «рысь». Мы часто шифровались в переписке, используя вместо имен слово «рысь» на различных языках. Письмо из Испании о том, что выжил после взрыва яхты в Финском заливе, Давид прислал мне с адреса lo.lynx@hotmail.com. Сейчас адресом уже не пользовались.

Остальные три номера тоже значились под названиями животных: Ханд, Касси и Кавалло. «Собака» по-шведски, «кошка» по-эстонски и «лошадь» по-итальянски. Выбирались ли эти названия с каким-то особым подтекстом? Может, выбор языка указывает на национальность владельца номера? Мой собственный номер этой логике не подчинялся. Если судить по коду страны, Собака и Лошадь были итальянцами, Кошка — финном. Я записала найденные номера в память своего телефона и на две бумажки. Потом вернулась в постель и попыталась заснуть. Но не тут-то было: на башне пробило четыре утра, а я все еще вертелась на кровати и лишь потом незаметно провалилась в восхитительную темноту без сновидений.

В восемь меня разбудили громкие разговоры на площади. Один мужчина кричал на непонятном языке, я его не распознала, другой откликался по-итальянски. Хлопали дверцы машин. Снизу из ресторана доносился запах эспрессо и свежего хлеба — именно то, что мне сейчас нужно. Я оделась, спрятала телефон Давида, бумаги и калейдоскоп в чемодан и спустилась к завтраку, который подавали на наружной террасе. Кроме меня, там были только пожилая немецкая чета и та самая пушистая черная кошка, благодаря которой я смогла накануне вечером попасть внутрь. Кошка фамильярно вспрыгнула на стол, за который я уселась, и требовательно замурлыкала, желая, чтобы ее погладили. Я вдруг вспомнила, что так же низко и громко мурлыкала Фрида, рысь, прирученная мною в детстве. Официант подошел принять заказ и не стал прогонять кошку, видя, что она мне нравится.

После еды я отправилась на прогулку. Разумно ли звонить в полицию Чивителла-Мариттима из местной телефонной кабины, если, конечно, удастся ее найти? В маленькой деревне незнакомку запомнят. Лучше добраться до Сиены. При свете дня я увидела указатель в «Локанду», он висел еще до бара. Неужели я была так невнимательна, что не заметила его? Но потом мне вспомнился грузовик, который вчера вечером стоял прямо перед указателем и загораживал его.

Со скамейки, на которую я присела, просматривались холмы с восточной стороны от города, долина внизу и вершина Монте-Амиаты на северо-востоке. Весь склон был усыпан домами. Вниз вели такие крутые и узкие улочки, что я не понимала, как машины могут на них разъехаться и как вообще выдерживают ручные тормоза. Из долины доносился приглушенный шум транспорта, идущего из Гроссето в Сиену. Было так тепло, что можно было гулять в одной рубашке без пиджака, но некоторые опасения внушали наплывающие из-за Монте-Амиаты облака.

Передо мной взметнулись ласточки, резко бросились вниз, снова поднялись ввысь на восходящем воздушном потоке. Они летали ради радости самого полета. Во дворе домика поблизости росли вьющиеся розы, на несколько сот метров впереди разлилось фиолетовое море цветов терносливы, но с таким же успехом меня могла окружать исхлестанная ветром пустыня или безжизненный лунный ландшафт. Однажды я уже думала, что Давид погиб. Тогда я пыталась жить одним днем, укладывала их, как камни, перед собой и шла по вечерам спать с нескладной благодарностью, как алкоголик за каждый трезво прожитый день. Сейчас Давид исчез, не сказав ни слова, как будто не доверял мне.