Лев пробуждается

— Шотландия предала себя, — ровным тоном ответил он. — Вы все бежали в Фолкерке, даже Уоллес под конец. Это факт и бесчестие — и спасительное милосердие, ибо если б вы остались и сражались, то все сложили бы головы. В свою защиту могу сказать, что у меня было довольно дел в Эршире, не позволявших отлучиться, но я бы галопом понесся с этого поля, как и все остальные.

Хэл ощутил, как желчь подкатила под самое горло, понимая, что Брюс прав, и признал это, резко кивнув. Бежали все они, и благодаря этому горделивый Эдуард учинил свою бойню, но не одержал настоящей победы. Королевство приперто спиной к стене, как никогда прежде, и хотя схватка стала еще беспощаднее, держава не склонила головы, как и прежде.

И теперь сопротивление стало таким же, каким было всегда: молниеносный удар из леса или с холмов, а потом лисий побег в укрытие. Именно такой тактикой Брюс не давал англичанам покоя в Эршире, выказав удивительную сноровку. Он учился у Уоллеса на совесть, подумалось Хэлу, и когда граф закончил, по сравнению с посеянным Брюсом опустошением пустыня показалась бы корзиной жареных кур.

Этот новый беспощадный подход позволяет Брюсу уничтожать даже собственные владения, если это поможет чинить препоны врагу: он дотла сжег замок Тернберри, а Хэл знал, как Брюс любил это место, потому что и сам там родился, и мать его любила этот замок больше других. В этом человеке проснулась новая решимость, и искушенность его все растет, понял Хэл. И следующие слова Брюса это подтвердили.

— Уоллес бежал во Францию, — добавил тот, уставив хмурый взор в миску перед собой, — ибо не может питать уверенности, что его не выдадут свои же. Уоллесу мира не будет. Эдуард жаждет насадить его голову на кол перед воротами.

Взглянув на графа Каррикского с новой заинтересованностью, Хэл увидел, как за два года его сердитый лик стал более суровым и вдумчивым. В нем есть сталь — хотя сможет ли она согнуться, не сломавшись, рядом с Рыжим Комином, вопрос другой.

Поерзав, Брюс бросил взгляд на сэра Генри, а затем подчеркнуто устремил его на Хэла, и тот, кивнув, устало оттолкнулся от стола, вставая.

— Пора.

Сэр Генри встал, и засуетившиеся слуги принесли факелы.

Оставив Елизавету и слуг в зале, они углубились в колышущиеся тени и холодную тьму крипты, сходя по ступеням, пока лестница не изрыгнула их в циклопическую сводчатую утробу рослинских подвалов. Дыхание курилось в холодном воздухе; бочки и копчения поблескивали инеем.

— Тут малость доделали со времени, когда я последний раз был дома, — задумчиво проронил Генри Сьентклер, поднимая чадящий факел.

— Да и цитадель у вас теперь каменная, — докинул Хэл. — Я бы доделал остальное, и поживее, государь мой Рослинский, раз ваши деньги на выкуп более не потребны: ежели Эдуард вернется, деревянные стены Рослина не устоят, а защита храмовников, коей мы, Сьентклеры, пользовались ранее, уже не столь тверда, как прежде.

Генри скорбно кивнул, а Брюс, отбрасывавший длинную зловещую тень, отмахнулся как от мухи.

— Замки из камня хороши, да только сейчас важен лишь один камень. — И с этими словами обернулся к Хэлу: — Что ж, сэр, вы утверждаете, что держите в руках наше общее спасение. Вам ведомо, где лежит Подушка Иакова?[88]

Выудив медальон, Хэл вручил его графу, и тот, нахмурившись, принялся вертеть его в облаченной в перчатку руке так и эдак.

— Оберегающая медаль, — фыркнул он. — Такими продавцы индульгенций торгуют повсюду. Вроде той, что мы отобрали у оного сморчка Лампрехта.

Хэл смотрел, как Киркпатрик и Сим, получившие надлежащие наставления, движутся вдоль сводчатого коридора, перекладывая тюки и бочки, вглядываясь в пол и ведя подсчет на палочках. Брюс и сэр Генри с интересом наблюдали.

— Он самый и есть, — сообщил Хэл, следя за двумя факелами, подпрыгивающими по мере продвижения по плитам пола. — Как раз продавец индульгенций и растолковал мне смысл знаков.

Повертев медальон, Брюс передал его сэру Генри, близоруко уставившемуся на него.

— Рыба? — рискнул предположить тот, и Хэл извлек перстень, висящий на снурке у него на шее.

— Точь-в-точь такая, как на этом, — объявил он, — каковой Древлий Храмовник завещал мне на смертном одре. Назвав его стародавним грехом.

Брюс посмотрел на Хэла в упор, и того опять поразило отсутствие детского недовольства, уступившего место твердой решимости с поджатыми губами и кивком согласия. Подошедший Сим покачал головой; у Хэла внутри все перевернулось.

— Наоборот, — велел он, и Сим кивнул. Факелы снова запрыгали: отсчет начался заново.

— Перстень каменщика, — продолжал Хэл. — Принадлежавший Гозело, работавшему тут, прежде чем его вовлекли в ваши… происки, мой государь. И заплатившему за них жизнью.

— Да-да, — пробормотал нахмурившийся Брюс чуть ли не себе под нос. — Кабы он не удрал… печальная необходимость ради безопасности королевства. Перстень перешел к Древлему Храмовнику, а затем к вам. Эта рыба — христианский символ ветхих времен. Какое он имеет отношение к отысканию Камня?