Лев с ножом в сердце

— Изумительно! — восклицала она, одергивая на мне черный короткий жакет. — У тебя фигурка просто класс! И вылезай, наконец, из своих штанов! Что вы все так вцепились в эти брюки? Ну, там, в поход, я еще понимаю, какие-нибудь капри в цветочек, но чтобы вообще не вылезать? Убей, не понимаю. Спина прямая! — кричала она через минуту, шлепая меня ладонью по спине. — Юбка клевая. Берем. А ну, пройдись!

Несмотря на протесты, она вытащила меня из кабинки

— Нет, ну ты посмотри! — кричала она, а я сгорала от неловкости — благо людей в зале было раз-два и обчелся. — Ты посмотри, ты ж… королева красоты! Правда, девушка? — обратилась она к продавщице. Та кивнула с сонным видом. — А ну, головку повыше! — командовала Ира. — Спинка прямая! И походка посвободней! Эх, мне бы твои двадцать… — она слегка запнулась, — пять! Смотри королевой! Улыбнись!

Продавщица наконец проснулась. В ее взгляде появился интерес. Я рассматривала себя в зеркале, испытывая странное удовольствие. Отражение было смутно знакомым. Я никогда не считала, что одежда, еда, украшения так уж важны. «Главное — человек», — внушала мне моя приемная мать, проходившая всю жизнь в одной юбке. Доброта, честность… бедность? Бедность тоже добродетель? Тут мне пришло в голову, что тряпки эти будут оплачены из кармана Аспарагуса. Я вспыхнула от стыда.

Ира, чуткая, поняла. Сказала тихо:

— А что поделаешь, доча, если жизнь такая подлая? Так много всего, глаза разбегаются, а купить не на что. Вот и крутишься… как можешь. Если бы я училась, я бы в опере пела, по заграницам каталась. Если б семья была приличная… А тетка меня ненавидела, зверюга! Куском хлеба попрекала. И маму мою… Ты не держи зла, — сказала она вдруг. — Да если бы я тебя принесла домой… Не приведи господи! Какой дом? Не было у меня никогда дома!

Я молчала. Слова ее рождали во мне сожаление и протест одновременно. «Не нужно прыгать, — думала я. — Нужно работать, заботиться о Катьке, не шляться по ночам». «Штопать носки», — подсказал кто-то внутри меня, и я невольно улыбнулась.

Каждому свое, вдруг поняла я. Старая, как мир, истина. Каждому свое. У каждого своя правда. И не надо судить. Перепуганная, почти ребенок, Ира бросила меня… Нет, не бросила, а оставила взрослым людям, которые могли обо мне позаботиться. Разве было бы лучше, если б она принесла меня в дом тетки, полный ненависти?

Я взглянула на нее. Она, непривычно молчаливая, смотрела серьезно. Морщинки в уголках губ, морщинки в уголках глаз… Ждала приговора.

«Бог ей судья», — решила я, и будто камень упал с души. А с ним всякие вопросы, вроде того, а где она была двадцать пять лет, почему да зачем, да как она могла… Как я устала от них! Не хочу больше. Хватит!

И еще одна мысль пробилась… Она любит меня! Любит, как умеет. Мама… Мама Ира.

Деньги Аспарагуса? Ну и черт с ним! Радость, которую подарила ему моя мать, дороже. Я рассмеялась. Это же всего-навсего деньги…

— Берем все! — повеселела Ира. — А туфли?

— И распусти волосы! — приказала она, когда мы сидели в нарядном кафе, пили кофе, ели многослойный шоколадный торт и глазели на проходящий люд. — Давай, давай, прямо сейчас!

Поддаваясь ее настроению, я сняла пластмассовую заколку, помотала головой. Волосы рассыпались по плечам. Она оценивающе оглядела меня, склонив голову набок и выпятив нижнюю губу.

— Надо стричься!

— Нет! — сказала я твердо. — Ни за что!

— Ладно, — сдалась она. — Тогда чуть-чуть покороче. Как у меня!

Я рассмеялась — в нас так мало общего! Вернее, нет вовсе.

Она тоже рассмеялась.

— Лизка, мы как подружки? — спросила она вдруг, и я едва не поперхнулась кофе. — Правда?

Она смотрела на меня, ожидая ответа, и я кивнула. Не знаю почему, но мне стало ее жалко. Хотя нет, знаю. Стареющая, бесприютная стрекоза…

— Ты и Катька, — сказала она, и голос ее дрогнул. — Ты и Катька… мои любимые девочки. Если бы ты знала, как я вас люблю! Да я за вас… любому глаза выцарапаю!

Кончилось тем, что мы обе расплакались.

— Кто мой отец? — спросила я, вытерев глаза и высморкавшись.

Она улыбнулась:

— Один мальчик. Хорошенький был, чуть постарше меня…

— Он знал… обо мне?

— Не знал, — ответила она не сразу. — Никто не знал. Ни одна живая душа. Я глупая была… Мне бы к его родителям пойти, признаться… может, денег дали бы. Да и он любил меня, с ума сходил… А я молчала. Никто не знает — и вроде как ничего и нет. Я глупая была… — повторила она. — Боже, как я испугалась, когда меня схватило, прямо на улице, ночью… Бегу, кричу от боли… Там люди шли, мужчина и женщина. Схватили меня — и в больницу! Спасибо им.

Я не спросила, что она делала на улице ночью…

— Ты же родилась раньше, акушерка сказала. Я даже своего срока не знала.

— А… где он?

Она пожала плечами, задумалась. Потом сказала, не глядя на меня:

— Понятия не имею. Он ведь все равно ничего о тебе не знал. Я после этого с ним и не виделась ни разу. Рванула куда подальше… так меня тетка достала.

— Может, он здесь? — настаивала я.

— Понятия не имею, — повторила она. — Может, и здесь. — Она помолчала, по-прежнему рассеянно глядя в пустую чашку. — Зачем он тебе? Поверь, моя девочка, он тебе не нужен…