Лев Толстой

«Отец метался, громко и глубоко стонал, старался привстать на постели… Не помню, когда именно он сказал: «Я пойду куда-нибудь, чтобы никто не мешал. Оставьте меня в покое». Тяжелое, даже, скажу, ужасное впечатление на меня произвели его слова, которые он сказал громко, убежденным голосом, приподнявшись на кровати: «Удирать, надо удирать».

Софью Андреевну допустили к мужу очень поздно. Лев Николаевич задыхался. Ему давали кислород. Хотели впрыснуть морфий, он сказал:

— Не надо.

Ему впрыснули камфару.

Он призвал Сергея, шептал ему что-то. Сын разобрал следующие слова:

— Истина… люблю много… все они…

Изменилось дыхание: стало похоже на звук пилы.

Засыпая, Лев Николаевич говорил:

— Я пойду куда-нибудь, чтобы никто не мешал. Оставьте меня в покое.

Ему давали пить. Он даже брал стакан в руки и пил.

Пульса уже не было. Произошла остановка дыхания. Доктор Усов сказал:

— Первая остановка.

Потом:

— Вторая остановка…

Агонии не было.

Лев Николаевич умер 7 ноября (20 ноября по н. ст.) в 6 часов 5 минут утра.

ОБРАТНО В ЯСНУЮ ПОЛЯНУ

Душан Петрович Маковицкий закрыл Толстому глаза. В Астапово тогда явился тульский архиерей Парфений; доложил жандармскому ротмистру Савицкому, что прибыл-де он по личному желанию государя императора и командировке Святейшего синода, чтоб узнать, не было ли во время пребывания Толстого в Астапове какого-нибудь обстоятельства, указывающего на желание покойного графа Толстого раскаяться в своих заблуждениях, или не было ли, по крайней мере, каких-нибудь намеков на то, что граф Толстой был не против погребения его по православному обряду.

Того же 7 ноября пошло донесение к товарищу министра внутренних дел, что миссия преосвященного Парфения успеха не имела: никто из членов семьи не нашел возможным удостоверить, что умерший выражал желание примириться с церковью.

Парфений расспрашивал и Андрея Львовича.

Тот сказал, что он сам человек православный и был бы счастлив, если бы отец раскаялся, но никаких оснований сказать, что Лев Николаевич перед смертью свои убеждения изменил, — нет.

Напечатано было, однако, в черносотенной газете «Колокол» письмо «отца Эраста» из Шамордина, будто бы Лев Николаевич собирался затвориться в монастырской келье и готовиться к смерти.

По этому случаю в Шамордино приехал корреспондент «Нового времени» А. Ксюнин. Он беседовал с сестрой Толстого и другими монахинями. Оказалось, что «отец Эраст» сам не старец и не монах и в скиту не живет. Слов Толстого не слышал, а письмо, которое напечатано в «Колоколе», он писал по слухам.

О том, чего искал Толстой, уйдя из Ясной Поляны, спрашивал Марью Николаевну тогда же из Парижа Шарль Соломон. Она ответила ему 16 января 1911 года:

«Вы хотели бы знать, что мой брат искал в Оптиной пустыни? Старца-духовника или мудрого человека, живущего в уединении с богом и со своей совестью, который понял бы его и мог бы несколько облегчить его большое горе? Я думаю, что он не искал ни того, ни другого. Горе его было слишком сложно; он просто хотел успокоиться и пожить в тихой духовной обстановке… Я не думаю, что он хотел бы вернуться к православию…»

Марья Николаевна очень опечалена была тем, что любимый брат не раскаялся. Спрашивала у старших разрешения молиться за него, но сообщить о том, что брат изменил свой путь, не могла.

Долгий путь Льва Николаевича Толстого был кончен.

Телеграммы, одна красноречивее другой, перегоняя друг друга, бежали по проводам, сообщая, что умер Толстой. Газеты всего мира печатали печальную весть.

Короленко утром вышел на грязную улицу Полтавы, прошел до угла, газетчик передал ему газету, сказав одно слово:

— Умер.

Двое прохожих резко остановились. Все знали, кто умер.

Короленко писал: «Легендарные титаны громоздили горы на горы. Толстой наяву двигал такими горами человеческих чувств, какие не под силу царям и завоевателям».

Начальство торопилось похоронить Толстого.

Толстой лежал в гробу. У гроба дежурили железнодорожники. Один из них нарисовал на стене профиль покойного по тени от лампы. Потом прибыли скульпторы из Москвы, сняли маску с покойного.

Приехал художник Леонид Пастернак.

Утром открыли двери дома Озолина. Народ потек рекой.

Потом дубовый гроб перенесли в товарный вагон, украшенный еловыми ветками.

8 ноября в 1 час 15 минут вагон с телом Толстого и второй вагон с двадцатью пятью газетными корреспондентами прицепили к экстренному поезду.

В Москве запрещено было вывешивать траур, приказано было следить за цветочными магазинами, проверять, какие ленты они готовят для венков. Установлено наблюдение за вокзалами. Из Москвы запрещено отправлять экстренные поезда. Тысячи желающих остались на вокзалах. И все же в Ясную Поляну попало не меньше пяти тысяч человек — студенты, крестьяне, интеллигенты.

Из Парижа в Ясную Поляну прямо на похороны вернулся Лев Львович.