Лев Толстой

Но если предпочитал не распространяться на эту тему, то делать тайны из своих соображений по поводу внутренней и внешней политики правительства не собирался. Подавление восстания на Филиппинах Соединенными Штатами, война англичан с бурами в Трансваале вызвали негодование: «Читаю о войне на Филиппинах и в Трансваале, и берет ужас и отвращение. Отчего?.. войны американцев и англичан среди мира, в котором осуждают войну уж гимназисты, – ужасны…».[610] Он делился с Гольденвейзером: «Я всегда считаю нравственные мотивы двигающими и решающими в историческом процессе… Если бы восстала Польша или Финляндия и успех был бы на их стороне, мое сочувствие принадлежало бы им, как угнетенным».[611]

В это же время внимание Толстого привлек труд рабочих на заводе и грузчиков на товарной станции Московско-Казанской железной дороги. Эксплуатация человека человеком приводит его в ярость, он пишет статью «Новое рабство». Убийство итальянского короля Умберто I заставляет его обратиться к мировому сообществу – «Кто виноват». В этот ряд можно поставить и другие статьи «по случаю: „Письмо духоборам, переселившимся в Канаду“, „Патриотизм и правительство“, „Где выход?“. Лев Николаевич начинает даже послание к китайцам. Нация эта интересовала его уже давно, китайцы казались ему носителями высшей мудрости. Он увлекался Конфуцием – „Все другое кажется ничтожным“, размышлял над путями морального совершенствования, предложенными им, огорчался от невозможности чтения его текстов в оригинале. К счастью, другие языки учить было проще: узнав, что лучшая Библия – голландская, начинает учить голландский. Дело пошло, и уже скоро Толстой наслаждался чтением Нагорной проповеди.

Его религиозные убеждения стали более твердыми. Не последнюю роль сыграл в этом Ницше – его книга „Так говорил Заратустра“ возмутила Льва Николаевича: „Читал Ницше „Заратустра“ и заметку его сестры, как он писал, и вполне убедился, что он был совершенно сумасшедший, когда писал, и сумасшедший не в метафорическом смысле, а в прямом, самом точном: бессвязность, перескакивание с одной мысли на другую, сравнение без указаний того, что сравнивается, начала мыслей без конца… и все на фоне пункта сумасшествия – idéе fixe[612] о том, что, отрицая все высшие основы человеческой жизни и мысли, он доказывает свою сверхчеловеческую гениальность. Каково же общество, если такой сумасшедший, и злой сумасшедший, признается учителем?“[613]

Опровергая Ницше, воспевающего могущество человека, который может стать сверхчеловеком, Толстой смиренно склонялся перед Богом и наслаждался этим. Писал о себе, как о „гадине отвратительной“,[614] признавал, что никогда не знал точно, зачем родился и куда шел, что только Всевышнему известна эта тайна. Теперь он каждое утро молился Богу, разговаривал с ним на страницах дневника:

„Господи – ты, который во мне, разгорись во мне, дай мне любви…“[615] Тем не менее, признавая собственное бессилие и мерзость, пребывал в убеждении, что призван на землю ради того, чтобы учить других. Пишет об этом со спокойной уверенностью: „Только бы помнить, что я не частный человек, а посланник: обязанности которого в том, чтобы 1) никогда не уронить достоинства того, кого представляешь, человеческое достоинство; 2) всегда во всем действовать по его предписанию (любовь); и 3) всегда содействовать тому делу, для которого послан (царство Божие); 4) всегда при столкновении Его интересов с своими, жертвовать своими“.[616]

Пока Лев Николаевич задумывался о расширении своей апостольской деятельности, Русская православная церковь размышляла, как бороться с его влиянием. В 1886 году архиепископ Херсонский и Одесский Никанор в своих проповедях говорил об этом новоявленном еретике; в 1891-м Краковский протоиерей Буткевич обвинил Толстого в неверии и безбожии; во время голода 1892 года священники в деревенских церквях призывали не принимать хлеб отступника; в 1896-м Победоносцев безуспешно пытался получить у царя разрешение на ссылку писателя в монастырь в Суздаль. Наконец, в апреле 1900 года митрополит Санкт-Петербургский Антоний, недовольный нападками на православную Церковь, столь явно прозвучавшими в „Воскресении“, с подачи Победоносцева решился на отлучение Толстого от Церкви. В предписании, адресованном служителям Церкви, говорилось, что запрещается совершать поминовение, панихиды и заупокойную литургию по „графе Льве Толстом в случае его смерти без покаяния“. После нескольких месяцев размышлений члены Святейшего Синода, собравшись в полном составе, решили смягчить формулировки, и 22 февраля 1901 года было официально опубликовано постановление Синода, подписанное тремя митрополитами и четырьмя епископами: