Лев Толстой

К вечеру коляски въехали по обсаженной цветами аллее в роскошный парк. Огромный «дворец» в шотландском стиле с четырьмя башнями утопал в глициниях. Позади – Ай-Петри, перед домом эспланада с розовыми кустами, статуями, пышными деревьями, мраморными скамейками, маленьким водопадом и бассейном с рыбками.

Немец-управляющий встречал прибывших хлебом-солью у дверей дома. Толстой неодобрительно рассматривал мраморную лестницу, украшенные резьбой двери, расписанные потолки, дорогую мебель и картины с потрескавшимся лаком. Роскошь эта ошеломила его дочерей. Но все было забыто, когда оказались на верхней террасе, с которой открывался вид на море: за зелеными лужайками, обсаженными кипарисами, ореховыми деревьями и олеандрами, сверкали и переливались волны, сливаясь с голубизной неба. По стене вился виноград, воздух был влажным, ароматным, почти сахарным, незнакомые птицы переговаривались в темноте перед тем, как заснуть.

Смена климата действительно оказала благотворное влияние – Толстой быстро поправлялся. Через две недели уже ездил на прогулки по окрестностям с дочерью Сашей, возвращался понемногу к работе – писал «Что такое религия и в чем сущность ее?», делал заметки в дневнике, отвечал на письма, принимал посетителей – кого-то с радостью, кого-то сдержанно, скучая. Среди первых были писатели нового поколения: Бальмонт, Короленко, Чехов, Горький.

Рядом с Гаспрой располагалось имение великого князя Александра Михайловича, где тогда гостил его брат, великий князь Николай Михайлович. Он сам пришел к Толстому по-соседски, они гуляли по парку, простота, живой, пытливый ум князя понравились Льву Николаевичу. Тот предложил обращаться к нему за помощью в случае недоразумений с местными властями. Толстой был тронут, но счел нужным предупредить: «Я – скарлатина, я отлучен от Церкви, меня боятся, а вы приходите ко мне; повторяю, я – скарлатина, зараза, и у вас могут выйти неприятности ради меня, будут на вас косо смотреть, как вы посещаете политически неблагонадежного человека».[620] Несмотря на предупреждение, князь, хотя и «не мог признать антигосударственных и антицерковных взглядов» писателя, продолжал с симпатией к нему относиться и не одобрял позицию племянника. Пользуясь этим, Толстой попросил его в январе 1902 года передать государю письмо, которое, по его мнению, могло бы быть полезным: «…письмо это хотя и откровенно осуждает меры правительства, но чувство, которым оно вызвано, несомненно доброе, и, надеюсь, так и будет принято государем». Великий князь выполнил просьбу и, передавая письмо, попросил Николая не давать его читать никому из министров. Царь обещал. «Ведь Государь наш очень добрый и отзывчивый человек, а все горе в окружающих», – говорил Николай Михайлович Толстому.

В своем послании царю Лев Николаевич умолял его даровать гражданам свободу во избежание гражданской войны: «Самодержавие есть форма правления отжившая, могущая соответствовать требованиям народа где-нибудь в Центральной Африке, отделенной от всего мира, но не требованиям русского народа, который все более и более просвещается общим всему миру просвещением; и потому поддерживать эту форму правления и связанное с нею православие можно только, как это и делается теперь, посредством всякого насилия; усиленной охраны, административных ссылок, казней, религиозных гонений, запрещения книг, газет, извращения воспитания и вообще всякого рода дурных и жестоких дел». Напоминал государю об ошибках его царствования – от репрессивных мер в отношении Финляндии до введения монополии на водочную торговлю, в том числе на ограничение самостоятельности губерний. Он уверен, что тот не совершил бы всех этих поступков, следуя необдуманным советам своего окружения, если бы целью его не было сохранение старых, отживших форм жизни.

Ответа не последовало, но вокруг дома увеличилось число «наблюдателей»: стоило Толстому выйти в парк, у него вырастала «тень». Под «присмотром» были и все его близкие. Юная Саша, выходя на прогулку, забавлялась тем, что уходила от преследователя.