Лев Толстой: Бегство из рая

«В рублях

Англичанка 30

Madame 50

Страховка 267

Кашевская 40

В Думу 200

Гимназия и университет 47

Казенные 80

Русск. учительницы Маши 36

Воспитание 203

Жалованье:

Жалов. людей 98

Повару 15

Прачке 40

Лакею 15

Дрова 60

Кучеру 16

Серёже 40

Няне 8

Мясо и еда людям и нам 150

Дворнику 8

Сухая провизия, освещение, угли, табак и пр. 150

Дуняше 8

Кухарке 4

Булочнику 25

Варе 5

Полотёрам 5

Татьяне 6

Лошади, корова 75

Власу 8

Ночной сторож 2

Кормилице 5

Жалов. Илье, Тане, Лёле и Маше 12

Повинностей по дому 50

Итого вынь да положь в месяц 910».

Ответ на это Л.Н. поражает барской пренебрежительностью. Было бы понятно, если бы он указал жене на лишние или чрезмерные статьи семейного бюджета. Но он отвечал ей так:

«Не могу я, душенька, не сердись, – приписывать этим денежным расчетам какую бы то ни было важность. Всё это не событие, как, например: болезнь, брак, рождение, смерть, знание приобретенное, дурной или хороший поступок, дурные или хорошие привычки людей нам дорогих и близких; а это наше устройство, которое мы устроили так и можем переустроить иначе и на 100 разных манер».

Замечательна эта убежденность Толстого, что жизнь большой, сложной, разновозрастной и разнохарактерной семьи можно легко переустроить «на 100 разных манер». Словно это не живые люди с их привычками и недостатками, а детали кубика Рубика. И возникает небезосновательное подозрение, что, отрекаясь от собственности, Толстой избавлялся не только от «греха», но и от головной боли, связанной с «неизбежными расходами». Как философу ему была неинтересна эта «мышиная возня», и он говорил своей жене, как Диоген: «Не загораживай мне солнце». Своим беспечным отношением к финансовым вопросам отец заразил и часть старших детей. Например, дочь Маша была на его стороне.

«Она была худенькая, довольно высокая и гибкая блондинка, фигурой напоминавшая мою мать, а по лицу скорее похожая на отца, с теми же ясно очерченными скулами и светло-голубыми, глубоко сидящими глазами, – писал о своей младшей сестре брат Илья. – Тихая и скромная по природе, она всегда производила впечатление как будто немножко загнанной. Она сердцем почувствовала одиночество отца, и она первая из всех отшатнулась от общества своих сверстников и незаметно, но твердо и определенно перешла на его сторону».

В дневнике Татьяны конца 90-го года есть чрезвычайно интересная запись, которая свидетельствует, что в это время более одинокой в семье чувствовала себя мать.

«Мама́ мне более жалка, потому что, во-первых, она ни во что не верит – ни в свое, ни в папашино, во-вторых, она более одинока, потому что, так как она говорит и делает много неразумного, конечно, все дети на стороне папа́, и она больно чувствует свое одиночество. И потом, она больше любит папа́, чем он ее, и рада, как девочка, всякому его ласковому слову. Главное ее несчастье в том, что она так нелогична и этим дает так много удобного материяла для осуждения ее».

Положение супругов в начале 90-х годов существенно отличается от начала 80-х. Ни о каком одиночестве Толстого говорить уже не приходится. Он чувствует колоссальную поддержку со стороны российского и мирового общественного мнения. Хотя в России его новые сочинения запрещены цензурой, они расходятся в списках, гектографическим способом, но главное – о них идет молва по всей стране, а молва на Руси куда сильнее книг и журналов. Что же касается заграницы, то, благодаря энергической деятельности Черткова, эти сочинения выходят миллионами (!) печатных страниц на многих языках. Из духовного маргинала Л.Н. становится властителем дум. Убеждение С.А. начала 80-х, что новые сочинения ее мужа будут интересны не более чем десятку людей, терпит сокрушительное фиаско.