Лев Толстой: Бегство из рая

Но если бы С.А. действовала хитро, сознательно и продуманно, она не стала бы говорить при людях тех вещей, которые она повторяла настойчиво, маниакально, вызывая к себе антипатию даже у сочувствующих ей лиц. Даже Лев Львович порой не выдерживал и кричал на мать, пытаясь облагоразумить ее. Она говорила, что Л.Н. влюблен в Черткова, что живого мужа для нее больше не существует, что она давно ждет его смерти и что ей не помешают его убить. Она не давала Л.Н. спать, не позволяла ни с кем оставаться наедине и непрерывно шантажировала угрозами самоубийства. Неужели же из этого можно сделать вывод о каком-то преднамеренном плане?!

Всё это Л.Н. с огромным терпением пытался втолковать В.Г. в письмах.

«Софья Андреевна очень спокойна, добра, и я боюсь всего того, что может нарушить это состояние, и потому до времени ничего не предпринимаю для возобновления свиданий с вами» (31 июля).

«…она совершенно невменяема, и нельзя испытывать к ней ничего, кроме жалости, и невозможно, мне по крайней мере, совершенно невозможно ей contrecarrer[26], и тем явно увеличивать ее страдания» (14 августа).

«…связывает меня просто жалость, сострадание, как я это испытал особенно сильно нынче…» (в тот же день).

«Как подумаешь, каково ей одной по ночам, которые она проводит больше половины без сна с смутным, но больным сознанием, что она не любима и тяжела всем, кроме детей, нельзя не жалеть…» (25 августа).

«Она страдает и не может победить себя» (9 сентября).

Толстой пытался говорить с Чертковым на человеческом языке. Но его сентиментальные письма не только не могли переубедить Черткова, а, наоборот, вызывали в нем опасение, что учитель дрогнет и переделает завещание. И опасения не были лишены оснований.

30 июля в Ясную приехал П.И.Бирюков с семьей. Ему как доверенному лицу рассказали о завещании, и «Поша» выразил неодобрение. Он сказал Л.Н., что держать такой документ в тайне от домашних неправильно. По-видимому, на Бирюкова произвел впечатление разговор с С.А., которая пожаловалась на свое положение в доме. Как человек, способный взглянуть со стороны, Бирюков был ошеломлен тем, что происходило в Ясной Поляне, и высказал это Толстому. И Толстой сам увидел, что сделал что-то не то.

«Очень, очень понял свою ошибку, — пишет он в дневнике. — Надо было собрать всех наследников и объявить свое намерение, а не тайно. Я написал это Черткову». Это письмо было Черткову как нож в сердце.

«Вчера говорил с Пошей, и он очень верно сказал мне, что я виноват тем, что сделал завещание тайно. Надо было или сделать это явно, объявив тем, до кого это касалось, или всё оставить, как было, — ничего не делать. И он совершенно прав, я поступил дурно и теперь плачусь за это. Дурно то, что сделал тайно, предполагая дурное в наследниках, и сделал, главное, несомненно дурно тем, что воспользовался учреждением отрицаемого мной правительства, составив по форме завещание. Теперь я ясно вижу, что во всем, что совершается теперь, виноват только я сам. Надо было оставить всё, как было, и ничего не делать…»

Подумать только! И это он написал человеку, который шесть лет (!), начиная с 1904 года, вел сложнейшую конспиративную работу по составлению завещания Толстого! Что означали для Черткова слова «ничего не делать»? Ровно то, что всё наследие Л.Н. достанется жене и детям.

Ответом Черткова было длинное письмо к Толстому от 11 августа. Почти десять дней потребовалось ему, чтобы прийти в себя и составить эту, как он ее называл, «докладную записку». В этом письме Чертков объяснял Толстому, как готовилось завещание и что руководило Толстым, когда он его подписывал. По сути, он пересказывал ему важнейший эпизод его собственной биографии так, словно Толстой забыл о нем. И Л.Н. вновь поменял решение.

«Пишу на листочках, потому что пишу в лесу, на прогулке. И с вчерашнего вечера и с нынешнего утра думаю о вашем вчерашнем письме. Два главные чувства вызвало во мне это ваше письмо: отвращение к тем проявлениям грубой корысти и бесчувственности, которые я или не видел, или видел и забыл; и огорчение и раскаяние в том, что я сделал вам больно своим письмом, в котором выражал сожаление о сделанном. Вывод же, какой я сделал из письма, тот, что Павел Иванович был неправ и также неправ и я, согласившись с ним, и что я вполне одобряю вашу деятельность, но своей деятельностью всё-таки недоволен: чувствую, что можно было поступить лучше, хотя я и не знаю как».