Лев Толстой

Графиня Софья Андреевна посты соблюдала. Заставляла есть постное слуг, гостей и детей. Заметила она, что Лев Николаевич последнее время занимается богословскими книгами и читает Евангелие. Считала она и сестре писала, что «без христианства спокойнее», и была недовольна, видя, что дело идет к написанию новой книги, которую вряд ли много будут читать.

Подсолнечное масло тогда еще было в малом употреблении, готовили все и на льняном, и на конопляном, и на ореховом масле. Все в доме ели постное, кроме В. Алексеева и гувернера француза. Их сажали рядом и строго и аккуратно ставили им на стол пищу скоромную.

В канун пасхи стекла домов по-праздничному вымыты. Солнце освещает старые, много раз грубо реставрированные семейные портреты, новый портрет Льва Николаевича работы Крамского.

Рояль, покрытый чехлом, отражается в тусклом, еще из старого дома, трюмо. За окнами уже глянцевеют по-весеннему тропинки, бегут между деревьями, еще голыми, но уже пестреющими на синем небе почками. Через высокие окна, выходящие на юго-восток, стол со стеклянными жбанами кваса, с тарелками, полными огурцов и капусты, освещается солнцем.

Подали Алексееву и Ниефу скоромные котлеты; лакей отставил блюдо на окно.

Лев Николаевич сказал сыну:

– Ильюша, дай-ка мне котлету!

Сын подал. Лев Николаевич с аппетитом поел и с тех пор перестал есть постное. Софья Андреевна не возражала: она знала, что у мужа слабый желудок.

Разветвления корней одной темы

Лев Николаевич осенью 64-го года, поехав на неспокойной лошади Машке, увидал зайца и, гоняя его, упал, получил вывих, который неудачно вправили; пришлось прибегнуть к хлороформу.

Когда человека хлороформируют, он бредит, плачет, ругается, говорит о самом заветном, чаще всего о тревожном недовольстве своем.

Толстого решили оперировать под хлороформом. Т. А. Кузминская вспоминает: «Возились долго. Наконец он вскочил с кресла, бледный, с открытыми блуждающими глазами; откинув от себя мешочек с хлороформом, он в бреду закричал на всю комнату:

– Друзья мои, жить так нельзя… Я думаю… я решил… – Он не договорил».

Одна тема у Толстого часто покрывала другую, потом появлялась снова.

Может быть, самая основная и тревожная тема Л. Толстого была о том, как уйти к народу.

Откуда уйти?

Из благополучного, прославленного дома.

Дубу уйти трудно. Надо пронести крону среди мелколесья; надо вырвать корни из места, где они рождались, переплетаясь с землею, ее пересоздавая. Человеку еще трудней. Нужно уйти из комнаты, где стоит диван, на котором ты и твои дети родились. Из мира, тобой рожденного и описанного. Из мира, с которого ты снимал покровы лжи и привычности.

В доме и в хозяйстве все было задумано надолго: сажались леса, береглись леса.

Софья Андреевна говорит, что леса – приданое дочерей.

Растут дочери, растет лес, и дочери безмятежно богатеют, надо только охранять их богатства.

Перестраивался дом.

Сажался и вырос большой яблоневый сад, при нем основывалась большая пасека. Она распалась на сотни роев. Покупались имения для сыновей, и Лев Николаевич увлекался покупкой.

И в то же время отсюда он хотел уйти; он еще не знал, почему уйти, что мешает жизни.

Мешало то новое, что разоряло деревню, мешало то, что мелели реки, тощал скот, заваливались избы, грустнел и озлоблялся народ.

Самарские черноземные степи были в какой-то мере тоже уходом от нищеты Центральной России.

Там жили башкиры и мужики, которые никогда не были крепостными. К Льву Николаевичу там относились не столько как к барину, сколько как к богатому хуторянину. Но Лев Николаевич уходил на вольные земли, крепостя их купчими крепостями. Так звались гербовые бумаги на владение землею.

По степям ходили табуны, охраняемые злыми жеребцами, к осени они смирнели и становились похожими на коней, на которых пахали в Ясной Поляне.

Но коней было много, говорят, в одной Башкирии – до шестисот тысяч голов, степь была широкая, дальше шли калмыки, киргизы, стада, степи, пустыни, а еще дальше горы, на которые летом подымались из выгоревшей степи табуны.

Было так просторно и так спокойно, как будто бы и не дома. Лев Николаевич звал к себе жену, но не очень настаивал на том, чтобы она приехала, а Софье Андреевне в степях было трудно. Ни магазинов, ни лавочек, ни знакомых, лошади без упряжки и тюльпаны не в клумбах.

Лев Николаевич, описывая плен Пьера в «Войне и мире», в сущности говоря, писал тоже об уходе барина из обычной обстановки жизни к мужикам.