Лев Троцкий. Оппозиционер. 1923-1929

Особенно приятно Троцкому было то, что он здесь имел возможность беспрепятственно выходить в море на рыбную ловлю, которую, как и охоту, уже много лет считал неотъемлемой частью своей жизни. Не удовлетворив прежде всего свой охотничий и рыболовный азарт, он почти не был в состоянии выступать, садиться за стол или вести политические беседы. Для него это было средство и сосредоточиться, и добавить адреналин, что особенно было важно при сидячем образе жизни. Охотиться на Принкипо на крупную дичь было невозможно: и запрещено, и негде. Разрешалась только охота на пернатых, и этим правом Троцкий пользовался, разбавляя охоту рыбной ловлей. В октябре 1932 г. он писал своему американскому корреспонденту профессору факультета славянских языков Калифорнийского университета Александру Кауну: «Погода здесь стоит прекрасная. Стреляю перепелов и ловлю рыбу. Скоро пойдет в большом количестве скумбрия»[1009]. А Наталья, сообщая сыну о болезни Троцкого и о том, что он поправляется, прибавляла в декабре 1932 г.: «Но на рыбную ловлю, к сожалению, все еще не ездит. Это большой минус для него. Без рыбной ловли нет отдыха»[1010].

Дневниковые записи, посвященные вылазкам в Мраморное море, поистине поэтичны. Троцкий буквально с упоением рассказывал о своем «незаменимом наставнике» юном уроженце Принкипо греке Хараламбосе, с которым он вместе рыбачил и с которым сдружился, несмотря на то что мир этого юноши был «описан радиусом примерно в 4 километра вокруг Принкипо». Он не знал грамоты, но зато знал свой мир и «прекрасную книгу Мраморного моря читал артистически». С гордостью, наверное ничуть не меньшей, чем во время Гражданской войны, Троцкий рассказывал о тех победах, которые одерживал в рыбачьей лодке. С явным удовольствием он записывал подробности: «Ловля сетями, как промысловая, считается недостойной свободного артиста. Поверхностный и ложный взгляд! Ловля сетями есть высокое искусство. Надо знать место и время для каждого рода рыбы. Надо уметь расположить сеть полукругом, иногда кругом, даже спиралью, применительно к конфигурации дна и десятку других условий. Надо опустить сеть в воду бесшумно, быстро развязывая ее по ходу лодки. Надо, наконец, — не последнее дело — загнать рыбу в сеть. Это делается ныне так, как делалось 10 и более тысяч лет тому назад, при помощи швыряемых с лодки камней. Заградительным огнем рыба загоняется в дугу, потом в самую сеть. В разное время года, при разном состоянии моря нужно для этого разное количество камней. Запас их приходится время от времени обновлять на берегу. Но в лодке имеются два постоянных камня на длинных шнурах. Надо уметь метать их с силой и сейчас же быстро извлекать из воды. Камень должен упасть близко возле сети. Но горе, если он угодит в самую сеть и запутается в ней: Хараламбос покарает уничтожающим взглядом — и он прав»[1011].

Далее Троцкий столь же подробно передавал свои инструкции, точнее, инструкции Хараламбоса будущим рыбакам, причем чувствовалось, что, зная о предстоящем отъезде, он с глубокой жалостью расставался с Мраморным морем. Последняя запись на Принкипо завершалась следующими словами: «Сегодня утром ловля была плоха: сезон кончился, рыба ушла на глубину. К концу августа она вернется. Но Хараламбос будет ее ловить уже без меня. Сейчас он внизу заколачивает ящики с книгами, в полезности которых он, видимо, не совсем убежден. Сквозь открытое окно виден небольшой пароход, везущий из Стамбула чиновников на дачу. В библиотечном помещении зияют пустые полки. Только в верхнем углу, над аркой окна, продолжается старая жизнь: ласточки слепили там гнездо и прямо над британскими «синими книгами» вывели птенцов, которым нет никакого дела до французской визы»[1012].

Облик и некоторые манеры Троцкого в этот начальный период эмиграции запечатлел его многолетний преданный секретарь Ян ван Хейженоорт, человек наблюдательный и способный сравнительно объективно оценивать личность своего шефа. Впечатления 1932 г. он позже передавал так: «Живость его жестов и одухотворенность его речи привлекала к нему немедленный интерес. Прежде всего, обращали внимание на его лоб, высокий и прямой, искусственно не увеличенный лысиной. А вслед за этим его глаза, голубые и глубокие, со взглядом сильным и уверенным в этой силе». По словам Яна, Лев Давидович говорил со всеми ясно и отчетливо, но испытывал чувство раздражения, слушая скомканную и торопливую речь других. Беседуя с визитерами в своем кабинете, он вскоре начинал жестикулировать, помогая себе говорить жесткими, широкими взмахами руки[1013].