Лев Троцкий. Враг №1. 1929-1940

Наталья Ивановна вспоминала: «Я была в Койоакане, сортируя старые фотографии наших детей. Раздался [дверной] звонок, и я удивилась, увидев Льва Давидовича. Я пошла ему навстречу. Он вошел, еще более сгорбленный, чем обычно, его лицо было пепельно-серым; казалось, что внезапно он превратился в глубокого старика. «Что случилось? — спросила я его тревожно. — Ты заболел?» Он ответил тихим голосом: «Лева заболел, наш маленький Лева…» Только теперь я поняла. Я так боялась за Льва Давидовича, что мысль о том, что что-либо может случиться с Левой, никогда не приходила мне в голову»[714].

Состояние внутренней опустошенности у Троцкого продолжалось, однако, недолго. Это была бы совершенно другая личность, если бы даже гибель сына он не использовал в политических целях. Разумеется, Лев Давидович тяжко переживал потерю, он с ужасом думал о том, что пережил всех своих четверых детей. Периодически и все чаще к нему возвращалась нервная истощенность, граничившая с душевным расстройством, но он брал себя в руки и с упорством фанатика возвращался к привычному делу политического борца. Сравнительно задолго до этого, в 1935 г., он как-то записал в дневник: «По поводу ударов, которые выпали на нашу долю, я как-то на-днях напоминал Наташе жизнеописание протопопа Аввакума[715]. Брели они вместе по Сибири, мятежный протопоп и его верная протопопица, увязали в снегу, падала бедная измаявшаяся женщина в сугробы. Аввакум рассказывает: «Я пришел, — на меня, бедная, пеняет, говоря: «Долго ли муки сия, протопоп, будет»? И я говорю: «Марковна, до самые смерти». Она же, вздохня, отвеща-ла: «Добро, Петрович, еще побредем». Одно могу сказать: никогда Наташа не «пеняла» на меня, никогда, в самые трудные часы: не пеняет и теперь, в тягчайшие дни нашей жизни, когда все сговорились против нас»[716].

Троцкий тогда не думал, что настанут еще более трудные времена. Видимо, выходя из приступов отчаяния, он не раз вспоминал то, что прочитал в «Житии» Аввакума и что записал в свой дневник. Сравнение себя самого с упорным религиозным фанатиком не было случайным: Троцкий все более и более чувствовал себя, в отличие от сугубого прагматика Сталина, подлинным пророком коммунистической веры. Уже 18 февраля он послал от своего имени и имени Натальи телеграмму соболезнования Жанне, а через два дня написал статью-некролог «Лев Седов — сын, друг, борец», опубликованную в номере «Бюллетеня оппозиции», значительная часть которого была посвящена памяти Льва[717].

Статья была проникнута глубокой душевной болью, но в то же время носила и сугубо политический характер, начиная с посвящения «пролетарской молодежи». Отец вспоминал юные годы Льва, его предельную скромность, его нежелание жить вместе с родителями в Кремле и уход в «пролетарское общежитие», свежий хлеб в рукаве его изодранной куртки во время Гражданской войны, данный ему в награду булочниками, среди которых он вел политическую агитацию, его участие в субботниках и работу в оппозиции, его помощь в ссылке и невероятные усилия в эмиграции по изданию «Бюллетеня» и поддержанию связей со своими сторонниками. Видно, что Лев Давидович раскаивался в недостаточном внимании к сыну: «На поверхностный взгляд могло даже казаться, что наши отношения проникнуты суровостью или отчужденностью. Но под этой видимостью жила и горела глубокая взаимная привязанность, основанная на чем-то неизмеримо большем, чем общность крови: на солидарности взглядов и оценок, симпатий и ненавистей, на совместно пережитых радостях и страданиях, на общих больших надеждах». 16 февраля, писал Троцкий, — это «самый черный день в нашей личной жизни».

Друзья и соратники похоронили Льва Львовича вначале на кладбище Пер-Лашез — традиционном месте захоронения французских революционеров. Самим похоронам был придан революционный характер. Гроб был покрыт красным знаменем с серпом и молотом, а после похорон его участники устроили шествие к Стене коммунаров, где были в 1871 г. расстреляны последние защитники Парижской коммуны. Через три недели после похорон по требованию Троцкого и с разрешения французской полиции тело было эксгумировано для проведения новой экспертизы, не давшей, впрочем, новых результатов[718]. Перезахоронили Седова уже на другом кладбище — Тиэс, более удобном в смысле досягаемости для Жанны и друзей Седова.