Лев в тени Льва. История любви и ненависти

Детям дали лошадь – настоящую, живую лошадь, и они поехали кататься и веселиться. Ехали, ехали, гнали под гору, на гору. Добрая лошадка обливалась потом, задыхалась, везла, и всё везла, слушалась; а дети кричали, храбрились, хвастались друг перед другом, кто лучше правит, и подгоняет, и скачет. И им казалось, как и всегда кажется, что когда скакала лошадка, что это они сами скакали, и они гордились своей скачкой…

Долго веселились дети, не думая о лошади, забыв о том, что она живет, трудится и страдает, и если замечали, что она останавливается, то только сильнее взмахивали кнутом, стегали и кричали. Но всему есть конец, пришел конец и силам доброй лошадки, и она, несмотря на кнут, стала останавливаться. Тут только дети вспомнили, что лошадь живая, и вспомнили, что лошадей поят и кормят, но детям не хотелось останавливаться, и они стали придумывать, как бы на ходу накормить лошадь. Они достали длинную палку и на конец ее привязали сено и, прямо с козел, на ходу подносили это сено лошади. Кроме того, двое из детей, заметив, что лошадь шатается, стали поддерживать ее; и держали ее зад руками, чтобы она не заваливалась ни направо, ни налево. Дети придумывали многое, но только не одно, что должно бы было им прежде всего прийти в голову, – то, чтобы слезть с лошади, перестать ехать на ней, и если они точно жалеют ее, отпрячь ее и дать ей свободу».

Вывод автора был прост: «Народ голоден оттого, что мы слишком сыты».

Когда отрывки из статьи в обратном переводе с английского были перепечатаны в газете «Московские ведомости», редакция сопроводила это комментарием, где говорилось, что статья Толстого является проповедью «самого разнузданного социализма». При всем очевидно доносительском духе этого поступка редакция была по сути права. В статье Толстого несомненно была проповедь самого крайнего социализма.

Не случайно статью внутренне не принял даже желавший ее напечатать редактор «Вопросов философии…» Николай Яковлевич Грот, который писал автору: «Ваши письма все-таки полны раздражения, злобы и презрения к богачам».

Статьей был возмущен философ Николай Федорович Федоров. При встрече с автором он не подал ему руки. И можно понять его мотивы: отрицая право образованных людей на «кормление» у крестьян, Толстой отрицал право на культуру.

Статья отца смутила и сына Льва. «Во всем я с тобой согласен, – писал он, – исключая такие места, где, мне кажется, ты не соблюдаешь того, что сам предлагаешь в конце статьи – кротости и любви ко всем людям без исключения, в крахмальных рубашках и в посконниках».

И здесь таилось, пожалуй, самое главное расхождение сына с отцом. Молодой Лев готов был помогать голодающим. Но не готов был осуждать себя за то, что кормится работой этих самых голодных мужиков. Как в письме к матери он раздваивался в себе – христианине и помещике – так и в случае со статьей отца не мог признать его нравственного радикализма.

Совестно!

В процитированном выше письме Толстого к Лескову о народном голоде цепляет внимание фраза, которая опрокидывает предыдущие логические построения о том, что кормимые не имеют морального права кормить кормящих, «…дело не в том, чтобы накормить хлебом голодных, а в том, чтобы любить и голодных, и сытых. И любить важнее, чем кормить, потому что можно кормить и не любить, то есть делать зло людям, но нельзя любить и не накормить».

Но если нельзя любить и не накормить, значит, надо накормить! Иначе, в чем смысл этой любви?

И Толстой в действительности поступает именно так. Против того, что он утверждает в статье «О голоде».

Но происходит это вовсе не потому, что Толстой пересматривает свои убеждения на этот вопрос, как иногда говорится в литературе, посвященной этому моменту его жизни. Что значит пересмотрел свои взгляды? Толстой был далеко не мальчиком в этом вопросе. Еще в 1873 году он видел в своем самарском имении то, чем его сын будет потрясен двадцать лет спустя. И тогда же впервые принял самое живое участие в борьбе с голодом, не только не гнушаясь прибегать к помощи богатых людей, но и написав воззвание к ним через газету «Московские ведомости».

«Прожив часть нынешнего лета в деревенской глуши Самарской губернии и будучи свидетелем страшного бедствия, постигшего народ, вследствие трех неурожайных годов, в особенности нынешнего, я считаю своим долгом описать, насколько сумею правдиво, бедственное положение сельского населения здешнего края и вызвать всех русских к подаянию помощи пострадавшему народу».

Для того чтобы написать это письмо, Толстой объехал в радиусе семидесяти верст от хутора, где он жил со своей семьей, все деревни вокруг. Составив общее впечатление о грозившей катастрофе, он обошел и описал в цифрах состояние двадцати трех дворов ближайшего села Гавриловка. Это описание, заверенное старостой села, было послано в газету, но позже Толстой понял, что допустил ошибку. Он описывал каждый десятый двор, считая такую статистику достаточной, а в результате многие пожертвования приходили только на адрес упомянутых дворов.