Лев Воаз-Иахинов и Иахин-Воазов

Когда они в первый раз занялись любовью, Иахин–Воаз был на седьмом небе от сознания своего успеха. Эта высокая белокурая девушка, дочь воинов, лежит обнаженная под ним и смотрит на него снизу вверх в страхе, обожании, восторге счастливой отдачи! И кому — ему, сыну книжников, потомку поколений гонимых людей в черных одеждах, согбенных от ученых трудов. Мое семя в твоей утробе, думал он. Мое семя в чреве дочери воина. Это было так, будто он увлек самую желанную девушку своих юношеских грез, тогда недоступную, а теперь превратившуюся в молодую женщину, в самые дебри плотских утех и радостей. Он был ее старик, сильный и мудрый. Иахин–Воаз был невероятно доволен собой.

Позже он с радостью обнаружил, что любит Гретель не за что-то особенное, чему он придавал значение в прошлом. Не за разумность или какие-то достижения. И не за то, что она совершила. Он любил ее просто потому, что она была. Вот это да, удивился про себя Воаз–Иахин. Беспричинная любовь.

Он нанял небольшой фургон и с триумфом перевез ее вещи на свою квартиру. Она утвердила свое семейное положение тем, что прибралась в ней. В субботу, когда он прилег вздремнуть, она осторожно приблизилась к его загроможденному столу. Это небезопасно, думала она, но я обязана это сделать. Просто не могу удержаться.

Иахин–Воаз не спал и слышал, как она передвигает вещи на его столе и перекладывает бумаги, вытирая пыль. Плевать, думал он. Даже если она выбросит все в окно, я не разлюблю ее.

Так Гретель наткнулась на карту карт.

— Не думаю, что она предназначена для своего сына, — сказала она, когда он рассказал ей о карте. — Мне кажется, ты сделал ее для себя.

— Ты действительно так думаешь? — удивился он.

— Да. И карта привела тебя ко мне, так что я вполне ею довольна.

Иахин–Воаз коснулся нежной кожи на ее талии, провел пальцем по бедру.

— Это поразительно, — произнес он. — Я жил на этом свете уже восемнадцать лет, пока ты не родилась. Тебе был год, когда я женился. Ты так молода!

— Состарь меня, — сказала Гретель. — Израсходуй меня. Сноси меня.

— Я не могу состарить тебя, — отвечал Иахин–Воаз. — А ты не думала, что можешь омолодить меня, а?

— Я ничего не могу сделать с тобой, — сказала Гретель, — кроме разве заставить иногда почувствовать себя комфортно. Мне кажется, на свете никогда не было молодого Иахин–Воаза до того момента, когда старый взял свою карту и ушел из дому. Так что теперь на свете есть Иахин–Воаз, которого прежде никогда не было, и он — мой.

Порой, едучи в метро, он видел краем глаза заголовки газет, которые читали другие пассажиры. ИАХИН–ВОАЗ ВИНОВЕН, гласили они. Когда он вглядывался пристальнее, они преображались в обычные новости.

6

Воаз–Иахин закончил свой первый рисунок. Это была аккуратная полномасштабная копия изображения умирающего льва, двух стрел и двух копий, что погубили его.

Сейчас он как раз переносил этот рисунок на лист коричневой бумаги. Второй рисунок отличался от первого лишь тем, что одна из стрел больше не торчала в теле льва, а лежала, попираемая его задней лапой, как если бы стрелок промахнулся.

По мере того, как Воаз–Иахин продвигался в своем занятии, одна вещь все больше и больше привлекала его внимание — колесо. Он помнил, как прикоснулся к камню, из которого был высечен барельеф, и почувствовал его холодную недвижность. Веками умирающий лев пытается допрыгнуть до великолепной фигуры царя с непроницаемым лицом, и навечно его попытка обречена на провал, ибо громадное колесо уносит царя прочь, невредимым. И то, что оба давно уже мертвы, не имело никакого значения. Царь всегда ускользал из когтей льва.

— Колесо, — вслух произнес Воаз–Иахин. Ибо дело былов колесе, а колесо было колесом. Скульптор прекрасно знал то, что стало известно Воаз–Иахину лишь недавно, когда один оборот колеса забрал с собой его отца и карту, и осталась лишь темная лавка, и колокольчик, и дверь, и ожидание. Воаз–Иахин пожалел о своем знании. Лучше бы он не узнавал колеса.

Воаз–Иахин тряхнул головой.

— Укусить колесо — еще не все, — произнес он.

Дверь в его комнату была открыта, и на пороге появилась мать. Ее волосы были растрепаны, она, по–видимому, не могла справиться со своим лицом. В руке она держала нож.

— Все трудишься над своим школьным заданием? — спросила она.

— Да, — ответил Воаз–Иахин. — Зачем тебе нож?

— Вскрывать письма, — ответила мать. После паузы она сказала: — Ты не должен питать ненависти к своему отцу. Он болен рассудком, душой. Он сумасшедший. В нем чего-то недостает, какая-то пустота, которую что-то должно было заполнять.

— Я не питаю к нему ненависти, — сказал Воаз–Иахин. — Я, кажется, вообще не питаю к нему никаких чувств.