Лев Воаз-Иахинов и Иахин-Воазов

Воаз–Иахин прошел вдоль борта судна, прочитал на корме его название — «Ласточка». Порт приписки, куда отправлялись апельсины, были тем местом, куда он хотел попасть. Там он смог бы найти другое судно, отправляющееся в город, где жил его отец, или пуститься в путь оттуда посуху.

Он присел на выступающую балку, вынул гитару и стал наигрывать «Апельсиновую рощу», уйдя мыслями в пустыню вдали от моря, о которой пелось в песне, вспоминая редкую травку на ферме семьи Бенджамина.

Из рубки «Ласточки» появился человек, прислонился спиной к стене. Его лицо скрывала тень. Он был в мятом темном костюме, мятой белой рубашке без галстука, остроносых темных туфлях и походил на потрепанного официанта.

— Ничего, — одобрительно произнес человек. — Ничего песенка. Музыка прямо плывет над водой.

— Спасибо, — поблагодарил Воаз–Иахин.

— Я вижу, ты смотришь на лодку, — сказал человек. — Добрая лодка, правда? Глаз так и прилипает. «Ласточка» ее имя. Летит по волнам, как птица. Ее сделали по ту сторону океана. Здесь таких не строят.

Воаз–Иахин кивнул. Он ничего не смыслил в лодках, но эта казалась медлительной, тяжеловесной, неуклюжей.

— Она парусная или моторная? — спросил он.

— Моторная, — ответил человек. — Парус на ней лишь для остойчивости. Когда папаша мой был жив, она ходила под парусами. Сейчас нет. Слишком много хлопот. А так я без проблем прихожу сюда, возвращаюсь, гуляю на берегу, и никаких тебе хлопот. Сюда привожу вино и сыр, назад везу апельсины, дыни, да все. А ты куда-то отправляешься, да? Идешь куда-то. Куда?

— Туда, куда вы везете апельсины, — ответил Воаз–Иахин.

— Ты тут крутишься в поисках лодки. Надеешься, что сумеешь отработать свой проезд, — сказал торговец. На той стороне гавани вспыхнул маяк, и свет выхватил из тьмы его широкую улыбку, большие зубы, — отчаянное лицо.

— Я что-то почуял, когда тебя увидал, — продолжал торговец. — Бывает так — посмотришь на человека и что-то почуешь. Готов поспорить, что ты никогда не плавал на лодке, не стоял за штурвалом, не умеешь готовить, и если я прикажу тебе отдать швартовы, то ручаюсь, что ты и знать не будешь, за какой канат браться.

— Это точно, — подтвердил Воаз–Иахин.

— Вот и я так подумал, — сказал торговец, снова расплываясь в улыбке. — Ну ничего. Тебе повезло, потому что мой двоюродный брат не пойдет со мной обратно. Ты можешь помочь мне на борту. Я покажу тебе, как править, и все, что от тебя понадобиться, это не спать.

— Хорошо, — согласился Воаз–Иахин. — Спасибо.

— Выйдем утром, — сказал торговец. — Можешь переночевать на борту.

Койки располагались в трюме, рядом с камбузом, от них пахло соляркой, просоленным деревом, табаком и застарелой готовкой. Воаз–Иахин взял одеяло, лег на палубе и стал смотреть на звезды, большие и яркие, качающиеся наверху. Временами между ним и звездами проносился сноп света, посылаемый маяком. Он уснул с мыслями о Лиле и той ночи с ней на крыше ее дома.

Утром его разбудило солнце, светящее ему прямо в лицо. На мачте с профессиональным видом сидела чайка. Она презрительно глядела вниз на Воаз–Иахина своим желтым глазом, словно говоря: «Дело не ждет, а ты еще дрыхнешь». Ее товарки носились над гаванью с противными криками, дрались у свалок позади кафе и сидели на мачтах и тюках.

Торговец угостил Воаз–Иахина кофе и булочками в одном из кафе, заправился горючим, уладил все таможенные формальности, поднял обвисший парус и завел двигатель. С яликом на буксире «Ласточка» пропыхтела мимо грузовых суден и танкеров, из чьих камбузов доносился звон чашек и запах кофе. Повсюду на палубах видны были скраденные утренней тенью фигуры в шортах или пижамах, опирающиеся на перила. Вот это жизнь, в восхищении думал Воаз–Иахин. Вот что значит выйти в открытый мир.

Они вышли из гавани, миновали старый каменный мол с маяком, который в свете дня выглядел точно ослепшая сова, и наконец вышли за фарватерные буйки, преодолевая свежий западный ветер и небольшую зыбь. Солнце плясало на зеленой воде, отражаясь неисчислимыми бликами и искрами. Все еще восседающая на верхушке мачты чайка выразила своим глазом уверенность, что хоть и поздновато вышли, но лучше поздно, чем никогда.

На торговце еще были его остроносые черные туфли, темные брюки и белая несвежая рубашка, теперь еще более мятая и несвежая. Пиджак он не надел. Лодка испытывала несильную килевую качку, зарываясь носом в небольшие волны. Солнце весело отблескивало от небольшого медного штурвала.

— Качает, да? — спросил торговец, держа ручки штурвала. — Мотор не для нее, старой колымаги. Ее строили в расчете на парус. С мотором управлять ею все равно, что ехать по ухабистой дороге на большой тяжеленной кастрюле. Изматывает — сил нет.

— А почему вы не поднимете парус? — спросил Воаз–Иахин.