Лев Воаз-Иахинов и Иахин-Воазов

— Хорошо, — сказала Гретель. — Я немного приберусь в доме, чтобы твой дом встретил тебя достойным образом. Думаю, тебя скоро выпишут. Я не буду тебя навещать, если только ты не позвонишь мне. У тебя есть, о чем подумать.

— Есть, — согласился Иахин–Воаз и поцеловал ее. Моя женщина, подумал он. Мать моего ребенка. Я — неженатый отец, и мое сердце может остановиться в любую минуту.

Потом его навестил хозяин книжного магазина.

— Вы становитесь довольно популярным, — сказал он и протянул ему газету, в которой было объявление:

Иахин–Воаз, свяжись с Воаз–Иахином.

Следом давались номер телефона и номер абонентского ящика. Иахин–Воаз записал их.

— Иахин–Воаз, свяжись с собой самим перевернутым, — сказал хозяин. — Забавное посланьице.

— В смысле — мной перевернутым?

— Имена, — пояснил хозяин. — Иахин–Воаз, Воаз–Иахин.

— Это мой сын, — сказал Иахин–Воаз. — Он не перевернутый. Я не знаю, какой он. Я не знаю его хорошо.

— А кто кого знает? — осведомился хозяин. — Каждый человек — что тысячи книг. Новых, репринтных, имеющихся, распроданных, художественных, документальных, поэтических, дрянных. Всяких. И что ни день — разных. Еще счастье, если ты сможешь выбрать ту, которую желаешь, не говоря уже о том, чтобы знать ее.

Иахин–Воаз смотрел, как хозяин беззаботно выходит из больницы, попытался припомнить, когда он в последний раз чувствовал себя легко. Скоро я буду распродан, думал он. Все те книги, которыми я являюсь. И выйду из тиража, навсегда. Оставив новорожденного сына. Пути назад нет. Волна ужаса заполонила его существо. Нет, нет, нет. Да. Пути назад нет. Будь она проклята. Будь прокляты они оба — тот, от кого он ушел, и тот, кто стоит сейчас между ним и тем, кого он оставил. Нет возвращения. Он не хотел еще раз становиться отцом. Он еще не перестал быть сыном, последний миг близился с каждым ударом его сердца, которое он не выпускал из виду теперь ни на секунду. Его сердце и все другие органы его уставшего тела, им не было покоя все эти сорок семь лет. И нависший над ним последний покой, о котором невозможно было не думать. Последний миг наступит сейчас, сказала она.

Он не написал Воаз–Иахину и не позвонил ему. На обходах Иахин–Воаз вел себя взвешенно и дружелюбно, говорил, что покой подействовал на него благотворно, и он стремится вернуться к прежней жизни.

— Такрасно, — сказал доктор. — Между тем, как вы тикали тогда и такаете сейчас, — огромная разница.

— Да, конечно, — согласился Иахин–Воаз.

— Возникли новые тикбязанности, а? — подмигнул доктор. — Счастикливый отец, я слышал. Всего наитаклучшего вам. Она молода и так сногсшибательна. Успел увидеть ее перед выпиской.

— Спасибо, — поблагодарил Иахин–Воаз.

— Надеюсь, никакого больше натаксилия, — продолжал доктор. — В ее-то, знаете, тикложении.

— Боже мой, конечно, нет, — возмутился Иахин–Воаз.

— Хороший мальчик, — похвалил доктор, крепко сжав плечо Иахин–Воаза. — Вот и тик.

На исходе его третьей недели в лечебнице Иахин–Воаз был выписан. Он смотрел на свои ноги, выводящие его из лечебницы, — они ступали осторожно, словно на них были надеты туфли.

На выходе он столкнулся с доктором, который врачевал его раны, — того сопровождали констебль, социальный работник и санитар, крепко держа его со всех сторон.

— Проклятые цветные оскверняют наших женщин, — вопил доктор. — Все эти атеисты, адепты культов, извращенцы, радикалы, интеллектуалы.

— Счастливо, — сказал Иахин–Воазу санитар, завидев его. — Всего наилучшего и не до скорого возвращения.

— Что случилось с доктором? — спросил Иахин–Воаз.

— Набросился на жену с кочергой, — пояснил санитар. — По ее словам, это был первый раз за долгое время, когда он дотронулся до нее чем-то твердым.

— Шлюха, — выкрикнул доктор. — Она шлюха. — Он воззрился на Иахин–Воаза. — У него есть лев, — выговорил он, — а никому нет до этого дела. Власти не обращают на это никакого внимания. Смотрите — улыбается. Ну как же, ведь у него есть лев.

33

Заслышав рев, Воаз–Иахин осознал, что в мире есть только одно место. Это место — время. В нем был и лев, и он сам. Теперь он знал, что он, возможно, догадывался об этом, когда кричал во тьму и парящие за кормой парома белые крылья. Он догадывался об этом всегда с того момента, когда впервые увидел нахмуренную львиную морду, впившуюся зубами в колесо. Он сделал слабую попытку поддержать вымысел окружающей его реальности, поместив объявление в газете. Но это ко льву нес он свою пустоту многие мили. И именно зова льва он ждал в этом городе.

Он сунул гитару в футляр, поднял его и пошел в направлении звука, пропуская мимо ушей все прочие звуки — шагов, голосов, поездов, эхо. Снова рев. Он исходил из определенного места и в то же время был внутри него самого. Никто, по–видимому, не слышал его, никто не остановился, чтобы вслушаться или взглянуть на него, как если бы звук исходил из его груди. Ничего не видя и не слыша, он шел по проходам, поднимался по лестничным маршам, по эскалатору на улицу, чувствуя запах знойного солнца, сухого ветра и равнин цвета львиной шкуры.