Левая политика, № 5 2008. Предварительные итоги

Поразительно поэтому, что далеко не все разделяют столь возвышенное мнение о достижениях современного российского философствования, которое даже и в этой книге некоторые коллеги называют «философовалянием», «философообразием», «мастерством игры в бисер» и тому подобными сомнительными обозначениями. И, опять-таки в качестве подтверждения, как тут не привести обобщённую классификацию, которую излагает Константин Крылов, размышляя над тем, «какая именно философия ныне процвела в нашем пока ещё Отечестве», в тексте под симптоматичным названием «Проба пера: философия после приватизации». Крылов констатирует следующие её, как теперь говорят, тренды: «Во-первых, переводная, читайте — дающая возможность интеллектуалу позаниматься самым сладким, то есть западными проблемами… В самом лучшем случае — писанием книг, единственным достоинством которых является то, что они похожи на переводы. Во-вторых, жива ещё философия “русская”, то есть “православие, самодержавие, духовность”, настаиваемые то на Ильине, то на Булгакове… В-третьих, постмодернизм по-российски. Это не философия, а разновидность, так называемого “современного искусства” — то есть интересная чушь… И наконец, есть классический Дугин, “имперство” и ему подобное философствование реванша, “когда-нибудь мы поднимемся и ударим Третьим Римом по вражьей морде” — главным условием которого является демонстративная утопичность… Существуют стратегические союзы между “духовностью” и “имперством”, с одной стороны, и постмодернизмом и переводняком — с другой. В первом случае получается “гиренок”, во втором — какие-нибудь “евроонтологии”. Случается, впрочем, и свальный грех, смешение всего со всем. Ну так что? Как возможно приличному человеку заниматься чем-то из вышеперечисленного?» (с. 428). Вопрос не в бровь, а в глаз!

Кстати сказать, оценка К.А. Крыловым «западнофильского» течения в современной российской философии напомнила строки давних литературных эпиграмм А.А. Бестужева-Марлинского:

… Чужой хандры, чужого смеха

Всеповторяющее эхо!

…И рады, что нашли возможность,

На разум века не смотря,

Свою распухлую ничтожность

прикрыть цветами словаря!

Художественная типизация — философский дух поэзии!

Чем же в целом привлекает крыловская нелицеприятная классификация, воплотившаяся в немалой степени и в рассматриваемом издании? Не только тем, что К.А. Крылов прямо и недвусмысленно, как тот андерсеновский мальчик, сказал, что «король-то голый». Но, главное, тем, что он, как и следует честно мыслящему аналитику, в отличие от «идеологов» (в том смысле, в каком «идеологизм» понимали авторы «Немецкой идеологии»), остро, ребром поставил тот нужный вопрос, который в жизненно-определяющем аспекте сегодня в России есть, говоря словами молодого Маркса, «девиз времени, его в высшей степени практический клич, выражающий его собственное душевное состояние»[41]. Вопрос, который обходят, как кот горячую кашу, другие, идеологически философствующие в своих «башнях из слоновой кости», а именно: «Можно ли философствовать после российской приватизации девяностых годов?» (По аналогии с фразой Теодора Адорно: «После Освенцима нельзя писать стихов».) А вся соль здесь в том, что по своей практическо-нравственной сути приватизация, по определению Крылова — «как центр, сердце «реформ» — была не просто «воровством» или «ограблением народа»… Нет, приватизация была именно изнасилованием. Нас — как целое, как народ — поимели. И все это чувствуют, «знают нутром». «Чего уж там» (с. 427). Скажете, не философский язык? Но суть-то схвачена!