Левая политика. Текущий момент

В-третьих, империя (как и многие другие термины, означающие власть, в частности, само русское слово «власть», «волость») традиционно связывается с контролем над пространством. Империя отличается от государства, помимо прочего, своими размерами, своей открытостью вовне, то есть постоянной экспансией. Государство территориально, Империя же пространственна. Пространство должно основываться на некотором опыте впускающей пустоты, на опыте падения предела. Для Негри и Хардта постмодернистской пустыней смысла является именно Империя. Действительно, опустошение современного мира в результате эксплуатации его ресурсов, снятия важнейших запретов, падения основных священных объектов заставляет, с одной стороны, постоянно мечтать о пространстве, а с другой — постоянно ощущать его нехватку. Сужение мира за счёт прогресса коммуникации одновременно усиливает чувство пространства и его охвата и создаёт тревогу схлопывания этого пространства. И то, и другое ощущение тематизируют пространство и усиливают имперскую легитимность. Образ Империи как необъятного, необозримого пространства всегда сочетался с жалобами на нехватку этого самого «жизненного» пространства и соответствующими завоевательными войнами. Неслучайно тематика империи развивалась с 1960-х годов в языке научной фантастики: растущая интеграция мира, его колонизация создавали ностальгию по новым «варварам»-завоевателям или новым колониям для завоевания. Фантазм бесконечных «космических» пространств и населяющих их инопланетян служил важной формой политического самопознания человечества, в ситуации, когда структурирование пространства и знакомство с обитателями мира сочеталось с нарастающим отчуждением человека от самого себя и с опустошением политического и сакрального. В отсутствие инопланетян человек сам разыгрывает роль инопланетянина, роль чудовищ выполняют машины, роль варваров — бюрократы. Победившая (или почти победившая) либеральная демократия у нас на глазах превращается в теократическую империю. У Негри и Хардта пространственность характеризует не только Империю, но и противостоящие ей «множества». «Множества» присваивают пространство, которое опустошает Империя. Помимо творческой способности, последние имеют ещё одну важную характеристику — постоянную мобильность.

В-четвёртых, Империя традиционно связывается с определённой формой праксиса. Империя — это политический организм, который, чтобы выжить, должен находиться в постоянном движении, прежде всего в процессе территориальной экспансии. Этот образ идёт уже от описания афинского империализма у Фукидида и доминирует во всех серьёзных теориях имперской власти. Мы упоминали, что он хорошо описывает и движение капитала. Империя есть режим постоянного действия. В этом отношении она является концентрированным выражением европейской метафизики и особенно Нового времени — действие, деятельность здесь всегда было высшей ценностью. Но деятельность бывает разная. Она может пониматься как интенсивная полнота раскрытия, может — как негативная, революционная деятельность, а может — как инициатива, начинание, будь то творчество или предприятие. Греческое слово «архе» (начало) означало «власть» именно в смысле «империи». Негри и Хардт понимают деятельность в последнем смысле, но если постоянная нестабильная, аритмичная экспансия товаров, капиталов, «ценностей» не кажется им особенно симпатичной, то созидательная «активность» трудящихся множеств (в том числе политическое созидание) кажется им высшей ценностью. И в том, и в другом случае мы имеем культ постоянной продуктивной самодеятельности, обе составляющие которого хорошо знакомы любому читателю этой книги. Современный учёный, например, должен всё время порождать «проекты», изобретать «идеи» и публиковать книги, а современный предприниматель всё чаще говорит о своей работе в терминах фильмов о войне — поэтому такой читатель легко идентифицируется как с имперским захватническим ражем, так и с гуманистическим культом творчества. Фактически, Негри и Хардт соблазняют читателя-карьериста идентификацией с «империей», действующей подобно ему, но в больших масштабах, но сразу же утешают его моральное самосознание, пообещав то же самое, но без отчуждения и эксплуатации. Подобная идентификация, изоморфизм индивидуального опыта с «коллективным» не являются знаком «воображаемости» империи — это скорее механизм легитимации, как в государстве. Гегель выводит государственную власть из идентификации суверенной решительности индивида с суверенной решительностью государства. Негри и Хардт противопоставляют этому пониманию действия понятие о деятельности как о продуктивной экспансии.

Возобновление дискуссии об империи в последнее десятилетие