Левая рука тьмы

Эстравен кивнул, раскалывая кость, чтобы добраться до мозга. Он снял с себя мокрую одежду и сидел в коротких брюках, с босыми ногами и расстегнутым воротником. Я еще слишком замерз, чтобы снимать с себя хеб и обувь. Он сидел, колол кости, крепкий, аккуратный, выносливый. Его густые волосы не принимали влагу, как перья птицы. Вода лишь немного покапала с волос ему на плечи, как с карниза крыши, и он даже не заметил этого. Он не был обескуражен. Он сам принадлежал этому миру.

Первый раз, когда я ел мясо, я почувствовал спазмы в желудке. На этот раз они были гораздо сильнее. Я лежал без сна, слушая шум дождя.

За завтраком Эстравен сказал:

— Вы плохо спали ночью?

— Откуда вы знаете?

Ночью он крепко спал и не шевелился, даже когда я выходил из палатки.

Он посмотрел на меня.

— Так что же случилось?

— Несварение желудка.

Он мигнул и угрюмо сказал:

— Это мясо.

— Вероятно.

— Моя вина. Я должен был…

— Все в порядке.

— Вы можете идти?

— Да.

Дождь все шел и шел. Западный ветер с моря принес тепло даже сюда на высоту в три-четыре тысячи футов. Видимость в сером тумане и дожде была не больше, чем четверть мили. Я не видел вершины склонов, поднимавшихся вокруг. Кроме дождя ничего не было видно. Мы шли по компасу, стараясь держаться северного направления.

Сотни тысяч лет назад ледник двигался взад и вперед по этим горам. На гранитных склонах остались его следы, длинные прямые разрезы, вдоль которых иногда можно было тащить сани, как по дороге.

Я предпочитал тащить сани. Мне легче было идти нагнувшись, и работа согревала меня. Когда мы остановились в полдень, чтобы поесть, я промок, озяб и не хотел есть. Мы продолжали подниматься. Дождь шел и шел. Вскоре Эстравен остановился под большим выступом черной скалы.

Прежде чем я выбрался из упряжки, он уже расставил палатку. Потом он предложил войти в нее и лечь.

— Я здоров, — сказал я.

— Нет, — ответил он. — Ложитесь.

Я повиновался, но его тон мне не понравился. Когда он тоже вошел, я начал готовить еду, потому что была моя очередь. Тем же тоном он велел мне лежать спокойно.

— Не нужно мне приказывать, — сказал я ему.

— Простите.

В тоне его не чувствовалось извинения.

— Я не болен, вы знаете.

— Нет, не знаю. Если вы не говорите откровенно, я вынужден судить по вашему внешнему виду. Вы еще не оправились, а дорога предстоит трудная. Я не знаю пределов вашей выносливости.

— Я скажу, когда достигну их.

Это покровительство уязвило мою гордость. Он был на голову ниже меня и по сложению больше походил на женщину, чем на мужчину. Когда мы шли рядом, мне приходилось укорачивать шаг, чтобы он не отставал.

— Значит, вы больше не больны?

— Нет, конечно, я устал. И вы тоже.

— Да. Я беспокоюсь о вас. Перед нами долгий путь.

Он не покровительствовал мне, он считал меня больным, а больной должен слушаться. Он был откровенен со мной и ожидал от меня ответной откровенности. В конце концов, у него не было представления о мужественности.

Но, с другой стороны, если он мог отбросить принцип шифгретора, как он сделал со мной, возможно, и мне следовало сдержать свою мужскую гордость. Он это чувство понимал так же мало, как я его шифгретор.

— Сколько мы прошли сегодня?

Он оглянулся и слегка улыбнулся:

— Шесть миль.

Назавтра мы прошли семь миль, послезавтра — двенадцать, а еще через день вышли за пределы обитания человека. Шел девятый день нашего путешествия. Мы находились на высоте в пять-шесть тысяч футов над уровнем моря на высоком плато, полном следов недавнего горообразования. Плато постепенно сужалось и переходило в долину между длинными горными цепями. Дождевые облака разошлись. Холодный северный ветер совершенно прогнал их, справа и слева от нас обнажились горные вершины, сверкающие в лучах солнца. Впереди лежала извивающаяся долина, полная снега, льда и скал. Поперек долины возвышалась ледяная стена. Подняв глаза к вершине этой стены, мы увидели сам ледник Гобрин, уходящий на север и белый настолько, что глаз не выдерживал этой белизны.

Тут и там из долины выделялись черные пики. С их вершин поднимались струи пара и дыма. Из щелей ледника тоже тянулся дым.

Эстравен стоял рядом со мной, глядя на эту величественную пустыню.

— Я рад, что дожил до этого, — проговорил он.

Я понимал его чувства.

Дождя больше не было. Дно долины покрывал снег. Мы сняли колеса, снова поставили сани на полозья, надели лыжи и пустились на север, в молчаливую обширность огня и льда, которая огромными черно-белыми буквами писала поперек всего континента: «Смерть». Сани казались легкими, как перышко.

16. Между Дрампером и Дромаголом

Одгирни Тенери. Ай спрашивает из своего спального мешка:

— Что вы пишете, Харт?

— Дневник.

Он смеется.

— Я должен был бы вести отчет для Экумена, но без звукозаписи не могу этого делать.

Я объяснил ему, что веду записи для моего рода в Эстра. Если они найдут нужным, то включат их в записи домейна. Это обратило мои мысли к очагу и сыну. Я хотел забыть о них и спросил:

— Ваш родитель… родители… они живы?

— Нет, — сказал Ай. — Они мертвы уже семьдесят лет.

Я удивился. Аю было не больше тридцати.