Левая рука тьмы

Эдондурат построил дом из замерзших тел своих братьев и внутри него стал ждать возвращения того последнего, что убежал. Каждый день один из трупов подавал голос, спрашивая: «Пылает ли он? Пылает ли он?» И остальные трупы отвечали ему заледеневшими языками: «Нет, нет». Эдондурат вошел в кеммер, когда спал, и во сне он двигался и разговаривал, и когда он проснулся, трупы возопили: «Он пылает, он пылает!» И последний из братьев, самый младший, услышав эти их слова, вошел в дом и совокупился с Эдондуратом. От этих двух и пошел род людской, из плоти Эдондурата, из чрева Эдондурата. Имя другого, младшего брата, отца, имя его неизвестно.

Каждому из детей, рожденным от них, досталась часть тьмы, которая сопровождала их, куда бы они не шли при свете дня. Эдондурат сказал: «Почему по пятам за моими детьми следует тьма?» Его кеммеринг сказал: «Потому что они рождены в доме, сложенном из мертвой плоти, поэтому смерть и следует за ними по пятам. Они в средоточии времени, в его середине. В начале его есть солнце и лед, и там нет теней. В конце его, куда мы стремимся, солнце гаснет, и тени пожирают свет, и там ничего не останется, кроме льдов и тьмы».

18. ВО ЛЬДАХ

Порой, когда я, оказавшись в тишине и темноте, проваливался в сон, меня окружали величественные и драгоценные картины прошлого. Стенки палатки, которых я не видел, но ощущал, касались моего лица, издавая легкое шуршание, напоминавшее падение на землю снега. Ничего не было видно. Сияние, исходившее от печки, меркло, и она становилась всего лишь шарообразным источником тепла, сердцем, пышущим жаром. Легкое шуршание и успокаивающее позвякивание моего спального мешка, звуки падающего снега, дыхание еле различимого спящего Эстравена, темнота. И ничего больше. Мы внутри, мы двое, в убежище, мы отдыхаем, мы в центре вселенной. Снаружи, как всегда, лишь сплошная тьма, холод и смертное одиночество.

В такой блаженный момент, засыпая, я вне всяких сомнений понял, что является подлинным центром моей жизни — время, которое прошло и потеряно, и все же оно продолжает существовать, длится каждую минуту — это средоточие тепла.

Я не пытаюсь утверждать, что был счастлив в течение этих недель, когда мы тащили сани по льду, обжигаемые дыханием смертельно холодной зимы. Я был голоден, измотан, часто меня охватывало беспокойство, и чем дольше мы шли, тем хуже мне становилось. Нет, конечно же, я не испытывал счастья. Оно приходит по какой-то причине, и только эта причина объясняет его. И то, что приходило ко мне, было тем, что невозможно заработать, невозможно удержать и часто порой его даже невозможно узнать — я имею в виду радость.

Обычно я просыпался первым, еще до рассвета. Обмен веществ у меня несколько превосходил геттенианские нормы, так же, как мой рост и вес; Эстравен хотел компенсировать это различие подбором пищи, которым он занимался со скрупулезностью домашней хозяйки или ученого; и с самого начала я получал на пару унций пищи больше, чем он. Протесты по поводу такого неравенства затихли сами собой, потому что справедливость его была очевидна. Я был голоден, постоянно голоден, и день ото дня я чувствовал голод все острее. Я проснулся оттого, что был голоден.

Так как было еще темно, я включил освещение, идущее от печки, и, взяв котелок со льдом, который накануне мы внесли в палатку, чтобы он успел растаять, поставил его закипать на печку. Эстравен в это время был занят своей обычной молчаливой борьбой со сном, словно бы он боролся с ангелом. Всхлипнув, он сел, туманным взглядом посмотрел на меня, покачал головой и окончательно проснулся. К тому времени, когда мы были одеты и обуты, и мешки скатаны, завтрак был уже готов: каша из вскипевшего горячего орша и один кубик гичи-мичи, растворенный в горячей воде и превратившийся в небольшой тестообразный комок. Присев, мы жевали молча и медленно, торжественно подбирая и пережевывая каждую крошку. Пока мы ели, печь остыла. Мы упаковали ее вместе с кастрюлями и сковородками, накинули наши плащи с капюшонами, натянули перчатки и варежки и выползли на свежий воздух. Леденящая стылость его была почти невыносима. Каждое утро я убеждал себя, что такой холод на самом деле может быть.

Порой шел снег; порой легкие лучи рассвета становились синими и золотыми, заливая ледяные пространства перед нами, но куда чаще нас окружала серая стылость.

Термометр по ночам был в палатке с нами, и когда он оказывался на воздухе, было интересно наблюдать, как указатель стремительно отклонялся вправо (движение на геттенианском циферблате идет против часовой стрелки) так быстро, что было невозможно уследить за его движением — он падал на двадцать, пятьдесят, восемьдесят градусов, пока не останавливался где-то между нулем и 60 градусами.