Левиафан (ЛП)

========== Левиафан ==========

Мне было четырнадцать, когда я в первый раз увидел, как плачет мама. Она сидела у кухонного стола, я положил перед ней свои учебники, а она вдруг стиснула мою куртку и разрыдалась. Я плакал вместе с ней.

Потом она вытерла глаза посудным полотенцем и велела мне умыться, а сама суетливо принялась чистить картошку, сетуя, что время летит, и уже через час отец будет дома, а в духовке до сих пор пусто. Когда овощи аппетитно забулькали, она посмотрела на меня и, видя, что я всё еще расстроен, притянула к себе. Она пахла солью и водорослями, как русалка.

— Иногда одиночество похоже на океан, — шепнула она. — Простор, в котором ничего нет. Так я его чувствую, Феликс. Ты слишком мал, чтобы понять.

Позже, когда я уже лежал в кровати, мама и отец о чём-то спорили у себя в комнате. Я прислушивался, стараясь разобрать слова. Мама снова плакала. Отец пытался ее успокоить. И голос его рокотал почти как из подземелья.

Утром они выглядели ужасно, глаза у обоих были красные и припухшие, и стоило отцу уйти на работу, мама снова начала плакать. Я взял ее за руку и сказал, что никуда не пойду, пока она не расскажет, что случилось. Она уверила, что дело не во мне, вовсе не во мне, а в ее одиночестве. Может, она умирает, спросил я. Это казалось единственным объяснением. Она улыбнулась и поцеловала меня.

— Тону, Феликс, — с усмешкой сказала она. — Не умираю. Тону.

Я нехотя поплелся в школу. Весь день у меня в ушах стоял ее плач. Я не мог ни на чём сосредоточиться.

После уроков, к моему удивлению, отец дожидался меня в машине. Я сел рядом с ним на переднее сиденье, и он, не говоря ни слова, отъехал от тротуара. Я чувствовал, что что-то не так. Когда мы остановились на светофоре, отец коротко на меня глянул и сказал:

— Твои родители немного повздорили, сын. Ты уже достаточно взрослый, чтобы понять, о чём я. Мы оба тебя любим. Просто… дело во мне. По крайней мере, так она говорит.

Он глубоко вздохнул.

— Она любит другого, Феликс. Они встречаются много месяцев. Она приняла решение. Только и всего. Решила, чего она хочет.

Когда включился зеленый, мы свернули налево. Он вез меня не домой. Меня охватила паника. Я спросил, куда мы едем.

— На вокзал, сын, — сказал он. — Побудешь несколько дней у тети Флорин. Мы обо всём договорились.

— Мама знает? — спросил я.

— Конечно, знает! — взвился он. — Ты что думаешь, я похищаю собственного сына?

Раньше он никогда не кричал. Мы всегда так чутко относились друг к другу, чуть ли не с робостью. Его вспышка меня напугала. Отец остановил машину и обнял меня за плечи.

— Прости, сын, — пробормотал он. — Срываюсь на тебе, сам не знаю зачем. Просто… просто я думал, всё тишь да крышь. А потом… внезапно… я в центре… водоворота. Уже много лет, и понятия не имел об этом. Понимаешь?

— Да, — сказал я. Хотя и не понял.

Он завел машину, и мы в молчании двинулись дальше.

Из-за пробок до вокзала мы добирались дольше обычного. Ну, а там уже пришлось припустить со всех ног, чтобы успеть на поезд. Когда состав тронулся, отец всё не выпускал мою руку в открытом окне и бежал следом. По-моему, он хотел мне что-то сказать, но не нашел слов, только хватал ртом воздух, а в глазах плескалось отчаяние.

— Попроси маму остаться, — крикнул я.

Он выпустил мои пальцы и махнул рукой.

Я смотрел, как он становится всё меньше и меньше — черная точка на серой платформе.

Дорога заняла три часа, и большую ее часть я проспал. Перестук колес превратился в рокот прибоя, далекий завораживающий звук, мерный утробный гул, навевающий дремоту.

Я был большой рыбой в прозрачном как слеза океане. Вокруг меня резвились мелкие разноцветные рыбешки, сияющие в лазурной воде мириадами крохотных самоцветов. Это был мой дом, моя стихия, где мне не грозили ни опасности, ни потери. Мимо проплывали акулы и дельфины, тужились в родовых схватках киты, дышали и пузырились кораллы, целый океан вращался вокруг меня и лежал на моих плечах. Я переплывал от обломков одних кораблей к другим, а рыба помельче — щуки и лососи — хоронилась в убежище моих плавников. Я был богом воды, исполинским, невидимым и непостижимым.

Меня разбудил скрип останавливающегося поезда.

Я выглянул в окно и увидел тетю Флорин. С нашей последней встречи она еще располнела и, вся в черном, казалась огромной и твердой, как валун. Ее глаза перебегали от окна к окну, пока она не заметила меня. Она тут же заулыбалась, помахала рукой и поспешила к моему вагону — на удивление проворно для ее габаритов.

— Давай-ка, Феликс, дорогой, — торопила она, подталкивая меня к выходу и закрывая за мной дверь вагона. — Ох, как же ты вырос. Уже лягушка, а не головастик. Могу поклясться, ты уже ростом с Шиллинга. Садись в машину. Нам еще добрый час ехать.

По дороге я открыл окно, чувствуя, как лицо жалит колкий соленый ветер. Тетя жила у самого побережья. Она была папиной сестрой. Настоящее ее имя было Флоренс, но все звали ее Флорин[1]. Из-за этого прозвища она и своего единственного сына назвала Шиллингом[2]. Он был на три года меня старше и хотел стать астрономом.