Левиафан шагает по земле

– Вот логика, которая приводит к гражданской войне, мистер Бастэйбл, – заявил Кеннеди таким тоном, точно разговаривал с ребенком. – Если вы хоть раз позволите себе думать подобным образом, то рано или поздно они придут к мысли, что заслуживают такого же обращения, что и белые, и тогда мгновенно возвратится старое социальное зло. Да и кроме того… – он широко улыбнулся. – Не так уж много смысла вообще заботиться о здоровье вашингтонских ниггеров. Скоро вы убедитесь в этом.

Теперь мы подошли совсем близко к одной из стен. Здесь, как и повсюду, с нечеловеческой быстротой трудились большие группы негров, которых подгоняли надсмотрщики. Для меня не существовало больше загадки в том, как это Вашингтону удалось в столь короткое время соорудить свои защитные валы. Я все пытался заставить себя вспомнить о том, что делал Гуд с белыми в Скандинавии. Но даже эти преувеличенные и еще более разукрашенные самим Гудом (в целях усиления «ужасного» имиджа) фантазии просто бледнели в сравнении с действительностью нынешнего Вашингтона!

Когда мы проезжали мимо стены, я заметил наверху большие клетки, вроде тех, в каких перевозят цирковых зверей. Указав на них, я спросил Кеннеди, что они обозначают.

Он противно ухмыльнулся, откинулся и зажег сигару.

– Они, мистер Бастэйбл, и есть наше секретное оружие.

Поначалу я даже стал просить его разъяснить мне это замечание подробнее. Судьба черных наполняла меня глубочайшей скорбью. Я сказал Кеннеди, что устал и хотел бы отдохнуть. Двуколка развернулась и доставила меня в отель, расположенный в двух шагах от Капитолия, где мне выделили комнату с видом на парк.

Но даже здесь я постоянно получал все новые и новые доказательства нечеловеческой жестокости белых. Метрах в ста находилась большая яма с негашеной известью. Время от времени с больших телег туда вываливали трупы и умирающих людей.

А я еще думал, что прошел через ад в Южной Англии! Только теперь я узнал, что видел тогда лишь преддверие ада. Именно здесь, где некогда был провозглашен символ веры свободомыслия, где было во всеуслышание заявлено о том, что все люди созданы равными, где, как казалось, претворялись в жизнь идеалы века Просвещения, – именно здесь воистину разверзлась глубочайшая пучина ада.

И этот ад был создан во имя моей расы! Во имя этой расы я взбунтовался против Гуда и Черной Орды.

Я плохо спал в отеле и на следующее утро попытался добиться аудиенции у «президента» Пенфилда в Белом Доме. Но мне передали, что он слишком занят, чтобы принять меня. Я принялся бродить по улице, однако там видел чересчур много такого, от чего у меня сводило желудок. Гнев мой рос. Я чувствовал себя глубоко оскорбленным. Я хотел протестовать у Пенфилда и требовать у него снисхождения к черному населению. Он должен подать пример великодушия и терпимости своим приверженцам – «белым капюшонам». Ганди прав. Есть только одна возможность правильного поведения, пусть даже на короткий срок это вступает в противоречие с твоими личными интересами. Не подлежит сомнению, что великодушие, человечность, дружелюбие, справедливость по отношению к другим – все это послужит более долгосрочным выгодам. Презрение к людям, к собратьям по роду человеческому, которое олицетворял собой Пенфилд, ведет лишь к одному: угрозе истребления всего человечества. «Справедливых» же войн не может существовать вовсе, ибо по своей природе война является актом несправедливости против единичного человека, против личности. Зато злых и несправедливых войн в переизбытке. Морально и духовно разложившиеся люди – вот кто развязывает их. Постепенно я приходил к убеждению, что такова дефиниция каждого, кто воюет. Невзирая на мотивы, которыми они руководствуются; на идеалы, которые они защищают; «угрозу», от которой они хотят избавиться, – не может быть для них никакого оправдания.

Ганди говорил, что насилие вызывает только насилие. Дело выглядело для меня так, будто я доказал эту теорему собственной шкурой. Я понял, каким был совсем недавно. Я сам развивал в себе жестокость и презрение к людям, приняв решение убить Гуда.

И как раз в тот момент, хуже которого для раздумий не подберешь, я почувствовал, что мысли буквально рвут меня на части. Я был просто вне себя, и тяжким грузом лежало на мне бессилие что-либо предпринять.

Я ушел из центрального района города и бродил теперь по жилому кварталу, застроенному теми прекрасными домами с террасами, что напоминали мне наши английские площади и улицы эпохи Регентства. Но здесь здания пришли в страшное запустение. Ставни по большей части были забиты, и, судя по всему, двери можно было открыть только ценой неимоверных усилий. Я предположил, что здесь проходили бои, однако не с армией захватчиков, а между черными и белыми.