Левитан

Я пожаловался, что мне как арестованному писателю не дают ни карандашного грифеля, ни обрывка бумаги, в то время как в последнем иллюстрированном журнале напечатаны репродукции рисунков, сделанных масляными красками одним нынешним союзным министром, понятно художником, на каторге до войны. Тут уж подскочил «шеф по приведению в исполнение наказаний». Он заорал: «Никаких сравнений вы делать не будете! Его арестовала такая же банда, как и вы! Банда!»

Тогда уже я вскочил с постели в трусах и майке: «Это я банда?» Вмешался инспектор из Белграда, спокойно удалил всех прочих из палаты и, закрыв за ними дверь, обернулся ко мне: «Теперь рассказывайте!» — и достал из кармана блокнот. Я говорил полчаса или три четверти часа, а он только записывал. Я рассказал ему все, что знал, от скудной пищи для тяжелых туберкулезных больных (у одного из которых были такие гнойные, постоянно открытые фистулы между ребер, что он дымился через дырки, когда затягивался сигаретой) вплоть до избиения заключенных в подземных карцерах.

Конечно, ничего не изменилось, но я «открыл вентили» и еще больше настропалил против себя администрацию. Я получил «строгую изоляцию», что означает «изоляция изоляции в изоляции», запертую одиночную палату, полный запрет на общение с заключенными и одиночные прогулки.

Это было особенно интересно. На эти десять минут «прогулки» меня водил все время один и тот же надзиратель, некий Кос, тоже бывший легендой, как Пшеница. Он рисовал мне на песке круг диаметром около пяти метров, из которого я не смел выходить. Он ходил по краю круга с английским бреном в руках. Там в стороне свободно прогуливались другие заключенные без надзора. Но если кто-нибудь случайно приближался к моему кругу ближе чем на десять метров, Кос начинал дико орать «отвали», и того как ветром сдувало. Я должен признаться, что садистски мучил Коса: ходил по краю круга, очерченного на песке, как канатоходец, ставя одно ногу перед другой. Но мне было запрещено «выходить из круга». А так я был в кругу — и не был. Кос кричал, а я ему спокойно объяснял, что придерживаюсь директивы. Он ничего не мог сделать. Убил бы меня, как вошь. Иногда я мучил его до изнеможения. Однажды я ему вежливо (а он был хорошо знаком с моей вежливостью) предрекал, что он «вляпается, как жути мачак[43]». Он обрадовался — за это, по крайней мере, можно было зацепиться: заключенный грозил ему местью — за такую тяжелую провинность самые тяжкие наказания! Поэтому он ввязался в разговор, чтобы узнать еще что-нибудь. И узнал. Не торопясь я объяснил ему, что знаю служебный устав. Надзирателю в тюрьме запрещается носить оружье, потому что заключенные могут разоружить его и начать стрелять. Если прибудет инспектор из Белграда, Кос может скверно вляпаться. Какое разочарование для «легенды»! Он раньше закончил прогулку и по дороге назад в одиночку все время кричал на меня: «Быстрее! давай! давай! стой! вперед! ДАВАЙ ЖЕ!» И прежде чем в бешенстве закрыть камеру, громко сказал:

— Вот увидите, Левитан, ваша самоуверенность поуменьшится и станет вот такой маленькой! — Он показал на пальцах.

Я знал, это была присказка, которую я слышал не первый раз. Через несколько дней он пришел за мной без автомата, но кричал за любую мелочь — было видно, что его это задело. На этот раз я выдумал еще большую муку для него. Неожиданно, посреди прогулки в кругу, я повернулся к нему:

— Пойдемте наверх!

А он:

— Вперед! Что это такое? Вы еще будете указывать, Левитан? Напред cmynaj![44]

Я не хотел. Сказал ему, что изнемог, что у меня черно перед глазами — и останусь тут только под его личную ответственность. Слово «ответственность» — как магия. Никто не хочет иметь с ней дела. Мой визави передумал и закричал на меня:

— Конец прогулки! Марш наверх! Напред cmynaj!

И мы пошли. Впрочем, некоторое время после этого я оставался без прогулки, но когда он пришел ко мне, я увидел, как человека сжирает огонь вражды, не находящий выхода, — а я делал дыхательные упражнения.

Все это было частью хорошо продуманного плана. Я знал, что Кос не выдержит. Вскоре у меня был другой надзиратель для прогулок, впрочем, он был немногим лучше, но, по крайней мере, не был истериком. В то время я узнал, что надзиратели (а может, и администрация) называют меня «тигр» — и что я политическая чума, от которой надо оберегать других заключенных, чтобы я их не заразил.

Однажды вечером — спустя долгое время — я снова получил газету от чистильщиков. Надо посмотреть, что между тем случилось нового. (Некий арестант находился в одиночке, поскольку кричал: «Долой Сталина!» Он примерно себя вел и решил, что никогда больше не воспротивится властям. Его выпустили. Он не знал, что произошло за время его заключения, и перед тюрьмой счастливый закричал: «Да здравствует Сталин!» Его тут же снова арестовали.) На одном некрологе я замираю, кровь будто заледенела: умер друг, которого я особенно ценил, президент Академии наук и художеств.