Лёвушка и чудо

И еще Святки, сразу вслед за этим языческим охотничьим счастьем — тут уже водная стихия Лёвушки окончательно берет верх над «немецким» расчетом большого Толстого. Сентябрьские охотничьи хождения вослед микроскопическим каплям мги и тумана переходят в зиму. Наверное, Лёвушка не хочет просыпаться, возвращаться из-под своей волшебной воды в скучный «немецкий» воздух, стоящий кубами по эту сторону страницы.

Все в толстовских Святках о воде. Вода обратилась в снег; тем лучше — из снега Лёвушке проще слепить иной мир. В ясном сознании того, что творит, он противопоставляет этот снежный — водный, нижний — мир христианским небесам.

Сцены Святок прописаны у него демонстративно язычески.

Путешествие героев «под воду» начинается почти незаметно, в скуке и незнании, в пустом хождении Наташи по пустому дому[36]. Есть, однако, «потребность какого-нибудь ознаменования этого времени». От скуки Наташа начинает переменять святочные обряды — у нее, колдуньи, есть право менять эти обряды, только от этого вдвое скучней самой колдунье. Начинаются страдания во времени и пространстве (подавай ей жениха здесь и сейчас), затем странные, как будто детские разговоры о времени, но на самом деле не вполне детские, толстовские разговоры, в которых открывается его сокровенный взгляд на свойства и природу времени[37] — и так до того момента, пока не делается ясно, что целью разговоров является бегство от этого времени. Куда? В воду — на Святки только и делают, что смотрят воду, слушают воду, — в снег, в иное время. И вот уже все быстрее разворачивается движение, путешествие по снежной дороге неведомо куда, будто бы к соседям в Мелюковку, но никакая это не Мелюковка, а другое царство, — снежное Наташино царство[38].

…Но она ведьма! Ей свойственна женская жестокость, она играет в кошки-мышки с женихами, смеясь, разрешает себе любить нескольких мужчин разом; она определяет Соню пустоцветом — приговор тем более ужасный, что история Сони и Николая взята из жизни, стало быть, это отзывается приговором прототипу Сони, любимой тетушке Толстого.

Сам Толстой задним числом выносит тетушке этот ужасный приговор.

И это возможно, потому что здесь их царство — детское, женское, жестокое, с горячими любовью и ненавистью, с легкостью тасуемыми мгновением и вечностью.

Такова Наташа, таков же и Лёвушка. Они отчасти одно и то же; неслучайно Лев Николаевич Толстой в ответ на вопрос: «С кого вы писали Наташу?» отвечал порой: «С себя. Наташа — это я».

Это важный вопрос, о прототипе Наташи, недаром столько находилось кандидаток на роль Наташи. В самом деле, если для Толстого так важно было найти для всякого своего героя реальный прототип из семейной хроники — кто такая Наташа? Она не может быть списана «мозаично»: слишком целен ее образ. И прототип ее не Лёвушка; Толстой мог сообщить ей свои детские мысли и даже самые заветные «философские» максимы (об устройстве времени), и все же не он ее базовый, исходный прототип.

Машинька

Я никогда не слышал, чтобы Наташу сравнивали с сестрой Толстого, Марией. Он звал ее Машинькой, так писал в дневнике и письмах. Наташа — Машинька? Невероятно, непохоже. И все-таки появляется эта странная мысль.

Возможно, где-то эта версия уже была заявлена; я выскажу несколько соображений (предположений) на этот счет. Здесь, в Ясной, где с первого шага делается очевидно, что основой романа, его сырым черным дерном была та реальность — та, в которой стоял дом-храм, — мне легко поверить, что тайным прототипом Наташи была именно Машинька. Она жила тогда, дом-храм был и ее дом.

В романе Наташа Ростова ребенком была некрасива: широкая шея, огромный рот. Царевна-лягушка, которой еще предстоит перевоплощение в обаятельную колдунью. Машинька была — и осталась — некрасива. Но, возможно, Толстой в своей Наташе прописал ее другую, лучшую судьбу? Несомненно, он желал этого, он очень болел за свою некрасивую сестру Машиньку.

Говорят, братья были к ней в детстве невнимательны, за что их затем до конца дней наказывала совесть (у Толстого это видно в «Отце Сергии», где спасительницей главного героя в итоге оказывается его сестра Пашенька). Тем более: если Толстого так же мучила совесть за детское невнимание к сестре, то с тем большей настойчивостью он должен был задним числом замаливать этот грех, менять ей судьбу на лучшую — в романе, который построен на мысли о возможности исправления прошлого.

Да, он мог так, задним числом, попытаться оправдаться: превратить Машиньку в счастливую Наташу.

…Еще нужно будет разобраться с Пьером.

Кто Пьер?

Этот вопрос придется отложить: Пьер — фигура, не вполне в Ясной помещающаяся. Он гость в Ясной.

XIX