«Хотя я люблю тебя больше всего — кроме твоей матери, я не слеп, и еще меньше хочу быть слепым. Я воздаю тебе должное во многих вопросах, но я не могу полностью избавиться от мысли, что ты не избавлен от несколько большей доли эгоизма, чем нужно для самосохранения, и я не всегда могу отогнать от себя мысль, что если бы я был на твоем месте, то я бы показывал больше забот и больше самоотверженной любви к своим родителям. Я ничего не получил от своих родителей кроме моего существования — хотя, чтобы не быть несправедливым, и любви моей матери — и как я боролся и страдал, чтобы как можно дольше не причинять им боль.
Не выдвигай свой характер как оправдание. Не обвиняй природу. Она, конечно, обходилась с тобой как мать. Природа дала тебе достаточно силы, но воля остается за человеком. Но предаваться горю при малейшей буре, раскрывать разрушенное сердце и разбивать сердце наших любимых при каждом страдании, разве ты назовешь это поэзией? Бог защищает нас от самого прекрасного из всех даров природы, если это — ее непосредственный эффект. Нет, это только слабость, баловство, себялюбие и тщеславие, которые так уменьшают все до своей собственной меры и вынуждают даже тех, кого мы любим больше всего, отходить на задний план!»
Молодой Маркс использовал рутину страдающего поэта как средство морального шантажа своих родителей ради денег, в то время как его родители даровали ему только свою привязанность. Родственные и прочие отношения нужны были Карлу только для того, чтобы ими пользоваться: основная особенность социопата. Эти черты Маркса как студента были больше чем просто юношеской его фазой: эти черты оставались с Марксом на протяжении всей его жизни. Несмотря на его лучшие надежды, глубоко убежденный христианин Генрих, кажется, признал в душе и уже достаточно редко выражал предчувствия, что в его сыне не было никакой любви, никакой нормальной человечности, никакого сочувствия: