Левый фланг

И ей пришлось остаться с Иваном Григорьевичем, хотя каждая такая встреча больно задевала ее. Женщина всегда на виду у всех, а на фронте тем более. Нет, не солдаты и не боевые офицеры строго судили женщин. В роли судей выступали околофронтовые обыватели. Иные из них не умели отличить полевой бинокль от театрального, но и тут, близ переднего края, были не прочь понаблюдать в замочные скважины. Панна догадывалась, что говорят о ней такие люди, и шла сегодня к Строеву с опаской: она никак не могла привыкнуть к хождению по минному полю сплетен. Однако, ничего не поделаешь, надо привыкать: ей все труднее становилось жить и работать без Строева, особенно после встречи на Мораве. Ведь, кажется, совсем недавно она мудро предостерегала Веру Ивину от легкомысленного увлечения Зарицким и вообще была противницей любых (пусть самых серьезных) романов на войне. А что теперь? Эта боевая, смышленая девчонка, наверное, посмеивается над ней. Да разве могут быть какие-то учителя чужих чувств, когда все мы зеленые ученики перед настоящими, большими чувствами? И никто тут не подскажет с места готового решения: мучайся, решай самостоятельно… Панна сидела в сторонке, не мешая ему говорить по телефону. Но вот он положил трубку, щелкнул зажигалкой-снарядиком, склонился к трепетному огоньку, закурил, встал, подошел, сел рядом и, взяв ее руку, сказал доверительно, точно выдавая большую тайну:

— Устал я, Панна.

— Что вы, это на вас не похоже, Иван Григорьевич, — она осторожно, но настойчиво высвободила руку.

— Не видел тебя вечность.

Он заглянул в ее лицо, и они близко встретились глазами. Панна посмотрела на него с тем настороженным удивлением, которое заставило его опомниться тогда, на Мораве. Нет, не его боялась она, а собственного ответного порыва. Он же опять подумал, что ведет себя глупо, и отпрянул, откинулся на спинку жиденького венского стула.

Панна нахмурилась, недовольная собой: странно, когда его нет, она только и думает о нем, как школьница, но стоит увидеться в кои веки раз, и она обязательно чем-нибудь оттолкнет его. Такой уж, значит, у нее характерец. Он свободно называет ее на «ты», а она не может. Да понимает ли он, что происходит с ней? Разумеется, понимает. Иначе не решился бы вот так запросто взять ее руку. (Среди настоящих фронтовиков меньше всего грубиянов.) И она сама давно убеждена, что любима: женщины намного раньше убеждаются в этом. Однако женщинам, видимо, нужны слова, слова, много общих слов. А Ивам Григорьевич не из тех, кто объясняется при каждой новой встрече: сказал наспех, как бы между прочим, в то утро на берегу Моравы, — и на всю жизнь. Но почему в таком случае ты, Панна, медлишь сделать один-единственный шаг ему навстречу? Что останавливает? Людская молва? Странно. Она же давно опередила тебя: в глазах околофронтовых мещан ты давняя любовница Строева. Разве некипеловы способны верить в чистоту отношений других людей, если они мерят все на собственный аршин? Так следуй своей дорогой, и пусть они думают о тебе, что угодно.

— Я вчера вспомнил Бахыша, — заговорил наконец Строев. — Как он чуть не застрелил обидчика Раисы.

Он словно разгадал, о чем она тревожится сейчас, и Панна, застигнутая врасплох, лишь улыбнулась ему рассеянно. Это не первый раз он читает ее мысли с той поразительной точностью, которая даже пугает.

А она еще сомневается, представляет ли Иван Григорьевич, что́ творится с ней.

— Да, я забыл спросить: ответила ли ты на письмо мужа?

— У меня мужа нет. — Она прикрыла глаза темными шторками ресниц.

— Ну, был.

— Нет, не ответила.

— Напрасно. На подобные письма надо отвечать.

— Нет, лучше оставить без внимания.

— Может быть, ты и права. Извини, я не хотел сделать тебе больно.

— Прошлое само найдет случай напомнить о себе.

— Что верно, то верно. А ты ведь, Панна, до сих пор не знаешь в деталях моего прошлого, кроме ранней молодости. Правда, я говорил кое-что и о главном, но в общей, а л г е б р а и ч е с к о й, форме.

— А р и ф м е т и к а  вашего прошлого принадлежит вам.

— Но до поры до времени.

Да, Панна могла лишь строить догадки о частностях его неустроенного бытия. Но сегодня Иван Григорьевич решил, как видно, полностью раскрыть эту самую  а л г е б р а и ч е с к у ю  формулу своей неудачной семейной жизни, заменив все  и к с ы,  и г р е к и  и  з е т ы  вполне определенными величинами. И он неторопливо начал рассказывать о том, что же именно случилось с ним задолго до войны.