Лезгинка на Лобном месте (сборник)

Конечно, есть хорошая, даже отличная художественная литература, но ее отсекают от читателя любыми способами. Я в этом году сопредседательствовал в жюри «Большой книги» и был вынужден прочитать все 13 книг, попавших в «шорт-лист». Некоторые – откровенная графомания: например, Борис Евсеев или Вадим Ермолинец. Другие так себе или не доведены до ума. Например, «Каменный мост» Александра Терехова. Есть замах, есть вербальная мощь. Но это, грубо говоря, черновик, над которым еще работать и работать, а потом надо бы отдать в руки хорошему редактору. Были в этом списке и хорошие книги, но они, как ни странно, не получили ничего. Например, биографическая проза Аллы Марченко «Ахматова: жизнь». Главный приз получил Юзефович за бесцветный, как пещерный таракан, роман «Журавли и карлики». Когда я по долгу сопредседателя вручал ему диплом, мне было стыдно.

Настоящий писатель всегда старается рассказать о том, что его волнует, а потом выясняется: то же самое волнует и все общество. Сейчас у нас возникла парадоксальная ситуация: сформировалась целая когорта увешанных премиями и грантами писателей, которые пишут о том, что обществу неинтересно. Это какая-то мутная литература для своих, замешанная на явном или подспудном неприятии традиционной России, ее прошлого и настоящего. После таких книг не только в «этой стране», вообще жить не хочется. Ну, а без обязательной чернухи про то, как при советской власти коммунисты беспартийных младенцев ели, теперь в очередь за литературной премией и вставать-то неловко…

АиФ, 2010 г.

Третий век с читателями

«Литературная газета» за 180 лет своего существования повидала всякое, поведала читателям о многом и активно поучаствовала в сложной, противоречивой, драматической истории нашей страны. Задуманная Пушкиным как рупор «свободного консерватизма», она служила потом разным партиям, идеологиям, но прежде всего, конечно, – Отечеству и литературе. Первый главный редактор барон Дельвиг умер, не пережив нагоняя графа Бенкендорфа, в сердцах пообещавшего за неправильную публикацию сослать автора «Соловья» в Сибирь. Жизнь многих последующих редакторов оказалась не слаще и протекала в непрерывной борьбе с царской цензурой за право сказать читателю то, чего нельзя. Собственно, в этом передовая часть пишущего сословия империи и видела свою коренную задачу.

Десятилетия спустя Сергей Динамов, возглавив возобновленную по настоянию Горького «Литературную газету», стремился сделать ее восприемницей лучших дореволюционных традиций, объединяющим центром литературного процесса, раздираемого враждой группировок, жаждавших потесней прижаться к власти. В известной степени литературовед Динамов пытался в советских условиях по возможности вернуться к принципам «свободного консерватизма». Закончил он, как и большинство литераторов, оказавшихся волей партии на руководящих постах, в ГУЛАГе. Это понятно: Ежов – не Бенкендорф.

А вот Александр Чаковский, руководивший газетой 26 лет, умудрился превратить ее (конечно, не без поддержки Политбюро) в ледокол допустимого либерализма, пристань адаптированного почвенничества, светоч советской журналистики, мировой, как говорится, бренд. «ЛГ» стала первым советским иллюстрированным еженедельником с миллионными тиражами, ее до сих пор знают и помнят во всем просвещенном мире. О сложнейших, гроссмейстерских партиях, которые Чак, попыхивая сигарой, вел с Главлитом, чтобы опубликовать то, чего нельзя, впору сочинять исторические детективы.

Кто же мог предположить, что в 90-е, объявив либерализм, столь желанный в советские годы, «единственно правильной линией», литгазетчики оттолкнут от себя множество, если не большинство читателей? Впрочем, и это понятно: всякая моноидеология – не важно, либеральная, коммунистическая, националистическая, – одинаково губительна для свободы слова и нравственно-интеллектуального развития социума. Лишь возвращение к пушкинской идее «свободного консерватизма» помогло нам вернуть многих утраченных читателей и завоевать новых. Однако сегодня наша газета в частности и вся российская журналистика в целом очутились в новой, небывалой для отечественной традиции ситуации. Я бы назвал ее «кухонной глобализацией».